Похищение Европы

А когда оставался ночевать, то нередко видел сны из своего тихого – а как мечталось о бурях! – и, лишь теперь ясно, счастливого детства. Без катаклизмов и приключений, будь они все неладны.

Может, потому и любил здесь спать…

* * *

На кухне все было как обычно. Тот же маленький, торцом приставленный к стенке стол, за которым еле-еле умещались три человека, – теперь, к несчастью, стало не так тесно, как прежде. Та же газовая плита, выпущенная трестом «Росгазпром» во времена, когда Сенечку еще даже бабочки не интересовали. Мама и ее отказалась менять: объяснила, что любая хозяйка привыкает к своей духовке. Смени духовку – и сменишь пироги.

А вот этого Семен вовсе бы не хотел: мамины пирожки смены явно не заслуживали, и сейчас он, едва поднявшись, уже учуял их оптимистичный запах.

Пирожки и впрямь стоили отдельного описания. Такие маленькие, что даже «детка Сенечка» съедал их за два-три укуса. Взрослому они вообще были на один зуб. Корочка из чуть подслащенного теста – тоненькая-тоненькая. А внутри всего-то ничего – яичко с зеленым луком.

Откуда же появляется это божественное ощущение? Никто не знает. Разве можно сказать, откуда появляется поэзия? Взяли тридцать три буквы, перемешали между собой, а дальше – одно из двух: либо – очень редко – Поэзия, либо – почти всегда – тридцать три перемешанные буквы.

* * *

Семен со вздохом уселся за столик. Даже ему, человеку откровенно небольшому, пришлось для этого подогнуть ноги.

– Ну, сыночка, как дела? – повернулась от плиты мама.

– Неплохо, – откровенно солгал сынок. Дела как раз были вопиюще неприятны. Но какой смысл пугать маму?

– Я тебе цибелэ приготовила.

– Замечательно! – честно обрадовался Семен. Цибелэ-мит-шмалце – была такая простая и вкусная еда, которой когда-то он мог съесть сколько угодно. Но сколько угодно не давали, потому как для нее требовались яйцо, свежая нефабричная курица, из которой можно было доморощенным образом вытопить жир, и лук, желательно – не горький. В эпоху тотального дефицита вдосталь было только последнего, и только лишь потому, что у Мильштейна-старшего был еще со студенческих времен друг-узбек. Он и присылал из далекой Ферганы связки огромного фиолетово-красного лука, от которого при желании можно было откусывать, как от яблока.

Мильштейн-младший это лакомство – цибелэ – и сейчас любил, особенно с вышеописанными пирожками, которые – может быть, в силу сходства ингредиентов – удивительно приятно дополняли его. Так тонкие колористы используют в своей картине множество нюансов одного и того же цвета, добиваясь гармоничности и в то же время – бесконечной вариативности изображаемого.

* * *

Семен принялся за еду, а мама приняла свою обычную «кухонную» позу: присела напротив, локтями опершись о стол и уткнув подбородок в сжатые кулаки. Ей всегда нравилось смотреть, как ее мужчины едят то, что она им наготовила.

Теперь мужчина остался один. А смотреть нравилось даже больше. Может, потому, что удовольствие это стало довольно редким.

– И когда же ты наконец… – начала мама, но продолжить не успела.

– Женишься? – закончил за нее Семен улыбаясь. Сначала сердился. По молодости злился даже. Сейчас – только улыбался. – Не нашел я еще, мама. Душа, видно, не готова.

– А к чему она у тебя готова, сынок? – неожиданно серьезно спросила пожилая женщина.

– Ты что имеешь в виду? – вопросом ответил сын.

– Сам знаешь, – печально поджала губы она. – Долго ты еще будешь… – мама запнулась, подбирая слово, – …мафией?

– Ну, мам, ты дала, – улыбнулся, невесело, впрочем, Семен. – Вот почитай, что на визитке написано. – Он и в самом деле протянул ей свою визитную карточку.

Мама взяла визитку – очки даже надела с тяжелыми выпуклыми стеклами.

– «Заместитель генерального директора по экономическим вопросам», – медленно прочитала она.

– Вот видишь, – укорил ее сын. – А ты говоришь – мафия!

– Ох, сыночек, – тяжело вздохнула мама. – Ох, мой сынуля…

– Мам, ну что ты все охаешь? – не выдержал Мильштейн. – Я же не тать ночной! Работаю в крупной фирме, со своими старыми друзьями. Мы делаем свое дело и не даем его разграбить. Ну и что здесь неправильного?

– Санечку Болховитинова убили, – как будто не слыша сына, горестно сказала мама. – Коля где-то прячется.

– Не прячется! – снова не выдержал Семен. – Он отдыхает в круизе. От-ды-ха-ет, понимаешь?

– Понимаю, сынок, – печально подытожила мама. – Мамы хоть и старые, а кое-что понимают. – И неожиданно, как под дых: – Сыночек, ты людей убивал?

– Ну, мам! – не сразу нашелся Семен. Подумав, ответил, тщательно подбирая слова: – Я воевал, мама. В разведвзводе. Ты же знаешь.

– Я не про войну, – сказала мама.

– А с чего такой вопрос?

– Ты такой худой стал, – пожаловалась она.

– Мам, я видел таких жирных убийц! – взорвался Мильштейн. Опомнившись, замолчал.

Протянул руку к лицу мамы. Пальцами снял слезы.

– Не волнуйся ты так, – тихо сказал он. – Просто надо немного потерпеть. Сейчас у нас тяжелый период. Потом станет легче.

– Для меня, сынок, «потом» – понятие абстрактное, – ответила она. – У меня его просто нет.