Поездка в Хиву

Порка кнутом здесь была в порядке вещей всего несколько лет назад; и, согласно некоторым источникам, покойный император Николай мог иногда сам взяться за плеть, чтобы наказать провинившегося офицера. Однако в наши дни это исключено, и мне пришлось погибать от скуки в комнатушке для ожидания, хотя я не мог избавиться от мысли, что лошади на конюшне у смотрителя все-таки есть.

После нескольких часов крайне утомительного безделья мне сообщили о прибытии лошадей. Буря слегка улеглась, но ветер был еще в силе, а холод стоял такой, какого я не испытывал прежде. Второпях покидая почтовую станцию, я позабыл надеть толстые рукавицы и уселся в сани, спрятав кисти рук в теплые рукава шубы как в муфту. Дорога оказалась менее ухабистой, чем обычно; сани скользили по ней относительно ровно. Эта плавность хода убаюкала меня, и я вскоре заснул.

Пока я спал, руки мои выскользнули из теплого укрытия и подверглись воздействию пронизывающего до костей восточного ветра. Выдержать такое невозможно, даже когда просто стоишь на месте или передвигаешься пешком, а тут я мчался в санях, да еще и при встречном ветре, что значительно увеличивало опасность обморожения.

Через какое-то время я проснулся от острой боли, охватившей мои конечности; ощущение было такое, словно их погрузили в серную кислоту, которая постепенно разъедала плоть на моих костях.

Я посмотрел на ногти – они посинели, как и сами пальцы. Тыльная сторона ладоней обрела тот же цвет. Кисти рук и нижняя часть предплечий сделались мертвенно-белыми. Сомнений не оставалось – это было обморожение, причем не в легкой форме. Крикнув слуге, я велел ему растереть мне руки снегом в надежде вернуть им чувствительность. Он тер их несколько минут, но все это время уже описанная мною боль поднималась к плечам, тогда как ниже руки мои утратили всякую способность осязать, не чувствуя боли – не чувствуя вообще ничего – свисая подобно безжизненным плетям, пока Назар изо всех сил тщетно пытался восстановить в них кровообращение.

– Плохо дело, – сказал он, печально посмотрев на меня. – На станцию надо скорее.

Он толкнул ямщика в спину:

– Сколько ехать еще?

– Семь верст, – ответил тот.

– Быстрее давай! – крикнул я.

Боль, к этому времени достигшая моих подмышек, стала невыносимой – я никогда не испытывал ничего подобного прежде. На нервную систему экстремальный холод воздействует двумя способами: иногда он милосердно погружает свою жертву в сон, после которого она уже не пробуждается, а в других случаях, как, например, в моем, он пожирает ее, словно медленный огонь, по частям.

Все это время со лба моего градом катился пот, я испытывал сильный жар, а боль поднималась выше и выше.

В жизни человека бывают такие моменты, когда смерть кажется ему избавлением; примерно в те самые дни в Лондоне должны были привести в исполнение приговор Генри Уэйнрайту за совершенное им убийство, и я отчетливо помню мелькнувшую у меня тогда мысль о том, что физическая боль, которую я уже едва выносил, возможно, уступала в своей интенсивности душевным страданиям этого негодяя на пороге виселицы.

Расстояние, отделявшее нас от станции, представлялось мне бесконечным. Миля воспринималась как целая лига, а та, в свою очередь, растягивалась на день пути. Наконец мы приехали. В станционном помещении, куда я быстро вошел, сидели три казака; я показал им свои руки. Служивые тотчас вывели меня в сени, где стояла бочка с водой и кусками льда, помогли снять шубу и закатать рукава, после чего сказали опустить руки в кадку по самые плечи. Однако я ничего не почувствовал, и конечности мои безжизненно синели из-под воды как чужие.

Старший из казаков покачал головой и вздохнул:

– Беда, брат. Потеряешь ты руки.

– Отрезать придется, – прибавил другой, – если кровушку не разгоним.

– У тебя спирта с собой нет? – спросил меня третий.

Назар, услышав этот вопрос, выбежал и тут же вернулся с жестянкой лигроина, припасенного для кухонной спиртовки. Казаки извлекли мои руки из бочки, начав растирать их нашим топливом.

– Давай, давай, давай! – приговаривали они, буквально сдирая с меня кожу, в то время как лигроин разъедал подкожную ткань.

Наконец я ощутил какое-то покалывание в локтевых суставах и слегка вздрогнул.

– Больно? – спросил старший из казаков.

– Чуть-чуть.

– Порядок, братцы, – продолжал он. – Трите сколько есть силы.

И они с удвоенной энергией снова взялись за работу, едва не освежевав меня, после чего резко сунули мои несчастные руки опять в бочку. Если до этого я не чувствовал вообще ничего, то на сей раз меня пронзила острая боль.

– Хорошо, – сказали казаки. – Чем сильнее болит, тем вернее сохранишь руки.

И немного спустя они позволили мне вынуть их из воды.

– Везучий ты, батюшка, – сказал старший из казаков. – Кабы не тот керосин, плакали бы твои руки. По локоть бы отхватили, а то и по самые плечи.

Эти неимущие рядовые солдаты были грубоватыми, но очень отзывчивыми людьми с добрым сердцем; и когда я предложил старшему небольшой подарок для них, старый воин просто сказал мне:

– В беде мы все братья. Разве ж ты не помог бы, случись такое со мной?