Подземные дворцы Кощея

Она тихонько заплакала в знак покорности. Я отодвинул черную грубую сетку — бледное, изможденное личико, будто прозрачное, следы засохшей крови на тонких губах. Плотно сжатые веки, черные, как у мертвого старика на тропе. И капля за каплей крупные детские слезы из-под опаленных болезнью ресниц.

По виду совсем ребенок, хотя четырнадцать лет — преклонный возраст для узбекской невесты.

— Все будет хорошо, — сказал я, опустив сетку.

Я уже пожалел, что увидел ее лицо. В неизвестности было как-то полегче. А тут вот жалость и еще что-то.

— Вот посбрасываем все камни, и табиб-ака обязательно похвалит. Его хорошее слово — тоже как лекарство.

— И он вылечит нас? — по-детски обрадовалась она.

— Ну, конечно.

Я уже почти верил, что табиб выберет меня и ее. И Худайбергена. И, чем черт не шутит, может, и злого старика?

Потом к нам присоединился Худайберген. С работой на трех наших полях мы разделались за несколько лихорадочных жарких часов, хотя на участке Худайбергена пришлось выколупывать камни из почвы.

— Как хорошо, начальник! — вырвалось у Худайбергена.

И он зажал свой рот ладонью.

— Все-таки узнал, гашишник?

— Кого узнал? Чего узнал? — запсиховал Худайберген. — Что вы такое говорите? Не понимаю я вас!

Теперь я не сомневался: именно его мы взяли однажды в притоне, сомлевшим от опия самого дурного качества. И, хотя за ним водились грешки, отпустили на все четыре стороны по причине слабого здоровья и пролетарского происхождения. Его отец трудился в железнодорожных мастерских и был членом профсоюза. Я сам и заполнял протокол, а Худайберген клялся, что начнет новую жизнь, полезную для трудового народа.

— Правильно делаешь, что не узнаешь, — похвалил я. — Долго жить будешь.

— Аллах воздаст вам по справедливости за ваши хорошие слова…

На его пергаментном, ссохшемся в комок морщин лице тлела жалкая рабья улыбка, но в словах ощущался какой-то намек. Хочет сказать, что в случае нужды шепнет на ухо табибу, мол, тут есть милиционеришка, которому надобно выпустить кишки, а не лечить. Так что не Худайберген должен был заискивать передо мной, а я перед ним.

Он то и дело морщился или корчился от внутренних болей. Ясное дело, ослабленный организм наркоманов — прибежище для самых разных болезней. Чахотка любит их не меньше, чем политкаторжан или, допустим, сознательных бойцов революции. Но после приступов боли и жалобных стонов он быстро встряхивался и какое-то время был ненормально шустрым и бойким. Тоже плохой признак…

Потом мы перешли на участок старика, чтобы настроить лоток.

— Может, не надо? — прошептал Худайберген, пряча глаза. — Это же басмач. Его имя Убайдулла-Вскормленный-Собакой. Он из пустыни…

Слышал я об этом Убайдулле. Живодер, одним словом. Так что хорошая компания подобралась в святом месте. Разве только Мамлакат исключение? Поразмышлять бы об этом…

Я подошел к старику. Он был очень плох, но смотрел со злобой.

— Не отчаивайтесь, поможем, — сказал я, но он, кажется, не слышал меня.

— Себе сделали… — с натугой просипел он. — А мне? — И попытался ударить меня клюкой. — Шакалы… когда вы только сдохнете?

— Ты сумасшедший старик, — обиделся я, — помешался от злобы. Ну, поговори ты как следует, найди в памяти хоть одно доброе слово!

И все же мы начали помогать ему, вернее, работать за него — под его недоверчивым, злобным взглядом. Мозг Убайдуллы, отравленный болезнью и прошлыми грехами, был настроен только на одну волну. Он не мог уже различать благо даже по отношению к нему.

В разгар работы из кибитки выглянул Садык.

— Ийе! Какие хорошие работники! Хозяин обрадуется!

Мы сползлись к кибитке, испытывая большую радость от трудовых успехов. Только курбаши остался кашлять среди камней. Мы уже не сомневались, что наша работа имела какой-то магический смысл.

Из кибитки вытекало тепло очага, пахло едой. Садык ел ячменную лепешку, размачивая ее в горячем чае, а мы сидели за порогом и смотрели ему в рот. Почему-то нам не полагалось есть, табиб запретил.

— Расскажи, как табиб-ака тебя лечил? — попросил я. — С чего начал, чем кончил, какой отвар давал пить…

— Расскажите! — прошептала Мамлакат.

Ее присутствие заметно волновало счастливца. Он то и дело бросал быстрый взгляд на чачван. По каким-то приметам он догадался, что Мамлакат не старуха.

Он рассказывал бестолково, но что-то можно было понять. В сущности, лечения и не было, лечения в привычном понятии. Его кормили вместе со всеми работниками самой обычной грубой пищей; никаких порошков, отваров, мазей не давали. Трудился он от зари до зари и по пять раз в сутки молился. И еще над ним издевались все кому не лень — жены, дети хозяина, его друзья и многие жители кишлака. Тоже какой-то обряд?

— Теперь я здоровый, сильный, — расхвастался Садык, — служу моему любимому хозяину с большой радостью. Когда вижу его, когда слышу его голос, хочется умереть и петь. Вот какой наш хозяин! — Он опять посмотрел на чачван. — Здесь будет мой дом, здесь вырастет большой сад. Если захочу, то возьму в жены достойную девушку, которую вылечит хозяин. Он даст денег на калым…