Подземные дворцы Кощея

«Можешь уходить» — это звучало как приговор, поэтому снова захотелось работать. И Садык начал громко растолковывать то ли мне, то ли всем нам, да так, чтобы слышал хозяин:

— Если не работаете, лечения не получится! Нельзя теперь останавливаться! Даже если смерть будет подходить — все равно нельзя!

И мы старались с усердием, похожим на безумие. «Довести дело до конца! — вбивал я себе. — Если начал, то иди дальше, товарищ Надырматов. До самой сути…» Вскоре я уже ничего не соображал. Даже не знаю, носил ли я вообще камни. Скорее всего просто ползал к саю и назад, как неразумное дитя, которое не научилось ходить…

— Не надо лежать! — чей-то шепот. — Вставайте, вставайте…

— Ты, Мамлакат? — язык с трудом повиновался мне. — Ты уже вернулась из кибитки? Что тебе сказал табиб?

— Я за вас тоже попросила… — еле слышно ответила она. — Я рассказала, что вы хороший… что вас тоже надо полечить…

— Значит, он уже лечил? Он тебя выбрал?

— Нет, нет… Табиб-ака меня полюбил…

— Как полюбил?..

Она, кажется, не ответила.

…Я лежал, раскинув руки, и кровавый туман плавал перед глазами. И ясная мысль: кончаюсь. Уже ничто меня не поднимет. Так со мной уже бывало: тело вдруг превращалось в мертвечину, отказываясь жить, а мозг не хотел умирать.

Я кусал губы, рыдал, заставляя себя перевернуться на бок, потом на спину. Так я перекатывался бревном в сторону сая, пока не свалился в ледяную воду. Холод встряхнул меня, тело ожило, ощетинилось всеми волосками. Сибирский способ воскрешения из мертвых. После нещадной порки (и до революции так бывало, и при Колчаке) мужиков тащили в прорубь, и многие из них возвращались с того света уже на своих ногах. Как я сейчас: выполз из воды, поднялся и куда-то пошел.

С гор накатывался туман, обволакивая все подряд липкой влагой. Камни зловеще отражали бледный свет луны, сильно обкусанной каким-то небесным хищником. Кибитка Садыка показалась мне нагромождением глины, камней и деревянных обломков.

— Мамлакат! Худайберген! Садык! Кто тут есть? — Я сипел, хрипел, сморкался, чихал и еще сотрясался от холода. За мной тянулась водяная дорожка.

В ответ на мои натужные звуки ровно шумел сай да испуганно блеяли овцы в загоне. Я ударился всем телом о запертую дверь кибитки и свалился вместе с ней в теплую темень. Я ползал по тесному пространству хижины, принюхиваясь к запахам пищи… Отыскал мешочек с окаменевшими кусками хлеба, потом нашел сушеный урюк, несколько шариков курта и густую завесь из ремней вяленого мяса, должно быть, архарьего, под потолком, провонявшим копотью и дымом священной травы испанд (или исирик) — это были запахи жизни прежних времен…

Я снял с себя всю одежду и даже пытался выжать ее. Потом закутался в старые кошмы, которыми был накрыт земляной пол, и принялся пожирать все подряд — мясо, курт, сухари… Я одновременно ел, спал и оплакивал свою судьбу — ведь мне отказано в лечении, в спасении от чахотки. Меня одного оставили здесь. Меня уравняли с мертвым курбаши Убайдуллой в праве на жизнь…

Во сне на меня опять надвигался (как локомотив!) огромный несуразный череп с пустыми неровными глазницами, из которых вытекал черный дым или туман, или пар. Я отползал от него и стрелял из нагана в его ужасные лошадиные зубы. Но пули почему-то летели мимо.

V

Утром приехали двое работников табиба на узких, приземистых арбах, приспособленных специально для горных троп. Они стояли в нерешительности у входа в кибитку, разглядывая мои голые пятки, торчавшие из вороха кошм.

— Ты кто? — спросил Садык напряженным голосом. Этот голос и разбудил меня. — Если ты дух, то отдай нам Мамлакат. Куда ты ее дел?

Я вылез из кошм, они узнали меня и начали громко браниться и даже хотели поколотить в качестве мести за испуг и за съеденные яства. Садык еще больше стал похож на общипанную птицу с кривой голой шеей. Вторым работником оказался Турды, длиннорукий и сутулый, похожий на верблюда. Когда я в угнетенном состоянии, когда мне плохо и больно, мой мозг начинает сравнивать людей с животными. Тоже какая-то колея жизненных процессов…

— А разве Мамлакат и Худайберген не в кишлаке? — спросил я, торопливо одеваясь. — Разве табиб-ака не выбрал их для лечения?

— Худайбергена выбрал, а женщину не выбрал. Она осталась здесь! — Морщинистое лицо Садыка задергалось в плаксивой гримасе. — Мамлакат! — выкрикнул он, сложив ладони рупором. — Где ты, Мамлакат, отзовись!

— Подожди… — пробормотал я. — Ночью, кажется, овцы кричали.

Мы нашли Мамлакат в загоне для овец. Животные уже не блеяли. Сбившись в кучу, они тупо смотрели на тело девушки, висевшее на неоструганной балке навеса. Маленькие ступни ее ног почти касались земли, усеянной овечьим пометом и клочьями грязной шерсти. Стоптанные, дырявые кавуши валялись возле опрокинутого чурбана для рубки мяса.

Она словно указывала мне дорогу, словно говорила своим поступком: так будет лучше для всех и для тебя, Артыкджан…