Подвиг продолжается

Друзья молча ждут. Зелено-серые фигуры все ближе. Теперь они идут медленно, трусливо озираясь по сторонам. Летит последняя граната. Теперь все.

На чудо не надеялись. Да чуда, в общем-то, и не произошло. Просто был у сталинградцев закон: не бросать в беде товарища. Разведчиков из милиции тоже не бросили.

— С вас, братцы, причитается, — шутят подоспевшие бойцы. — Считай, с того света вернулись...

Котов благодарно улыбается. Ему видится старик из подвала разрушенного здания, недалеко от универмага...

4

Почему тихо так? Белые стены... Белые лица... Все белое... Привидения? Они идут ко мне... А где Клычев? Почему он их не прогонит?

— Клычев!!!

Туго забинтованная голова Котов а бессильно падает.

— Тише, дорогой, тише. Тебе нельзя много кричать.

Яков открывает глаза. Привидение улыбается. А почему оно улыбается? Дурак, какое ж это привидение? Это доктор... Ну да, конечно, доктор. Просто у него белый халат. Значит, я ранен. Куда ж я ранен? В грудь? Нет, мне оторвало ноги! Как тому солдату, с которым лежал в окопе...

Яков в-страхе поднимает простыню: ноги целы. Только правая вся закручена бинтами. Попробовал пошевелить — боль резанула по всему телу. Яков вздрагивает и снова слышит тот же голос:

— Спокойней, дорогой. А ну покажи нам свою ногу... Сняты бинты. Распухшая, раздробленная и посиневшая нога не вызывает сомнений у врачей.

— Это гангрена, Макс Давыдович, — доносятся до Котова страшные слова.

— Гангрена, — соглашается доктор. — На стол! — И выносит раненому приговор: — Крепись, дорогой. Будем немного того... Ампутировать, иначе...

— Что значит ам... ампутировать? Отрезать ногу? Бросить в таз?!

— Да. Иначе...

— Нет! Нет! Нет!

— Успокойся, дорогой. Может наступить общее заражение, и тогда... Живут же люди...

— Нет! Только не в таз! Доктор! Я перенесу любую операцию! Я все выдержу! Я выживу, выживу!

— На стол!

— ...Уж если я в Сталинграде не потерял свои ноги, то здесь... Не дам!

— Готовьте раненого к наркозу!

— ...Не дам! Слышите...

— Быстро!

— ...Мне нужны... очень ноги. У меня взвод...

— А может, попробуем?

Сколько часов шла операция, Котов не знает. А сколько дней прошло с того дня? Было это 30 октября сорок второго. Досада... Задание-то не выполнил. Уже приготовил лодку, чтоб перебраться на левый берег Волги — и вдруг взрыв. Почти рядом. Больше Котов не помнит ничего, кроме названий госпиталей: Ленинск, Старая Иванцовка, Палласовка. Грязь, холодина, кружка кипятку — роскошь... И вот Самарканд. Здесь лечат по всем правилам. И доктор, говорят, известный, знающий.

И вдруг Котов с ужасом вспоминает... Гангрена... Стол... Наркоз... Нога... Как нестерпимо чешутся пальцы. Отец рассказывал в детстве: когда у человека отрежут ногу, он еще долго чувствует, как чешутся пальцы, и хочется до них дотронуться... Как нестерпимо чешутся пальцы... Когда у человека отрежут ногу...

— Нет!

Яков в тревоге срывает простыню. Нога цела! И бинтов, кажется, стало меньше. Снова знакомый голос:

— Ходить будешь, плясать будешь!

— Спасибо, доктор...

— Ай, молодец! Не человек — богатырь! Из Сталинграда, говоришь?

— Оттуда...

* * *

Вчера я снова был у Якова Ивановича Котова. Живет он на улице Овражной. Яков Иванович показывал мне свои награды. Главная из них — орден Ленина. Это за Сталинград. За Волгу. За спасенных людей. За железное мужество...

Я приду к нему снова. А вчера Яков Иванович торопился. Есть на заводе «Красный Октябрь» в термическом цехе боевая дружина. Ее командир — Яков Иванович Котов.

Вчера у него было дежурство. Я провожал этого человека до остановки трамвая. На нем был праздничный костюм. Он надежно скрывал старые раны. Я-то знал, что они очень болят у Якова Ивановича к непогоде. Мы шли по новым улицам и просто молчали. А потом разговорились. Котов делился своими думами о новом городе. Он ясно видел его. Город тепла и света. Город хороших, щедрых людей. Город без милиции... А еще виделась ему земля. Обновленная, солнечная, мирная. Земля без убийств, мир без войн... За это человек свыше тридцати лет стоял на страже спокойствия людей, за это он отдал на сталинградском рубеже один год из своих пятидесяти семи. Но год этот — как целая жизнь.

Я слушал и проникался его уверенностью.

А. КРАСИЛЬНИКОВ ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ

1

— Федька... Ты куда?

Федя глянул мельком сверху вниз на мальчишку-соседа и, ничего не ответив, продолжал слушать милиционера Черненко. Тот, гулко стуча сапогами по настилу моста через воложку, шагал рядом и говорил:

— Всех подозрительных задерживай. Проверяй документы. Дело серьезное... Вчера вон от нефтебазы ракетой сигналили. Может, диверсант, а может, и из местных кто поджидает фрицев, затаился. — Черненко замолкает на минуту, потом, озабоченно глянув сбоку на Федю, хмурится и, словно недовольный чем-то, продолжает: — Ближе как на десять шагов не подпускай к посту. Первый выстрел — предупредительный, второй... это самое.

Дядя Петя не говорит, что такое «это самое», но Федьке и так понятно, не маленький, в девятый перешел.