Подвигъ

Моросило, горы были видны только до половины, когда, въ шарабанѣ, среди тюковъ, корзинъ и тучныхъ женщинъ, онъ пріѣхалъ въ деревню, отъ которой было десять минутъ ходьбы до дядинаго дома. Софья Дмитріевна знала, что сынъ скоро долженъ пріѣхать, — третій день ждала телеграммы, съ волненіемъ думая, какъ поѣдетъ его встрѣчать на станцію въ автомобилѣ. Она сидѣла въ гостиной и вышивала, когда услышала изъ сада басокъ сына и тотъ его круглый, глуховатый смѣхъ, которымъ онъ смѣялся, когда возвращался послѣ долгой разлуки. Мартынъ шелъ рядомъ съ раскраснѣвшейся Маріей, которая старалась выхватить у него чемоданъ, а онъ его на ходу все перемѣщалъ изъ одной руки въ другую. Сынъ былъ съ лица мѣдно-теменъ, глаза посвѣтлѣли, отъ него дивно пахло табачнымъ перегаромъ, мокрой шерстью пиджака, поѣздомъ. «Ты теперь надолго, надолго», — повторяла она счастливымъ, лающимъ голосомъ. «Вообще — да, — солидно отвѣтилъ Мартынъ. — Только вотъ недѣли черезъ двѣ мнѣ нужно будетъ съѣздить по дѣлу въ Берлинъ, — а потомъ я вернусь». «Ахъ, какія тамъ дѣла, успѣется!» — воскликнула она, — и дядя Генрихъ, который почивалъ у себя послѣ завтрака, проснулся, прислушался, поспѣшно обулся и спустился внизъ.

«Блудный сынъ, — сказалъ онъ входя, — я очень радъ тебя видѣть опять». Мартынъ щекой коснулся его щеки, и оба одновременно чмокнули пустоту, какъ было между ними принято. «Надѣюсь — на нѣкоторое время?» — спросилъ дядя, не спуская съ него глазъ, и ощупью взялся за спинку стула, и сѣлъ, растопыривъ ноги. «Вообще — да, — отвѣтилъ Мартынъ, пожирая ветчину, — только вотъ недѣли черезъ двѣ мнѣ придется съѣздить въ Берлинъ, — но потомъ я вернусь». «Не вернешься, — сказала со смѣхомъ Софья Дмитріевна, — знаю тебя. Ну, разскажи, какъ это все было. Неужели ты правда пахалъ, и косилъ, и доилъ?» «Доить очень весело», — сказалъ Мартынъ, и показалъ двумя разставленными пальцами, какъ это дѣлается (какъ разъ доить коровъ ему въ Молиньякѣ не проходилось, — былъ для этого его тезка, Мартэнъ Рокъ, — и неизвѣстно, почему онъ сначала разсказалъ именно объ этомъ, когда было такъ много другого, подлиннаго).

Утромъ, взглянувъ на горы, Мартынъ снова, на тотъ же нѣсколько всхлипывающій мотивъ, подумалъ: «Прощай, прощай», — но сразу пожурилъ себя за недостойное малодушіе, и тутъ вошла Софья Дмитріевна съ письмомъ, и, уже съ порога — такъ, чтобы не дать времени сыну напрасно подумать, что это отъ Сони, — бодро сказала: «Отъ твоего Дарвина. Забыла тебѣ вчера дать». Мартынъ съ первыхъ же строкъ началъ тихо смѣяться. Дарвинъ писалъ, что женится на удивительной дѣвушкѣ, англичанкѣ, встрѣченной въ гостиницѣ надъ Ніагарой, что ему приходится много разъѣзжать, и что онъ будетъ черезъ недѣлю въ Берлинѣ. «Да пригласи его сюда, — живо сказала Софья Дмитріевна, — чего же проще?» «Нѣтъ-нѣтъ, я тебѣ говорю, что я долженъ тамъ быть, выходитъ вполнѣ удачно...»

«Скажи, Мартынъ», — начала Софья Дмитріевна и замялась. «Въ чемъ дѣло?» — спросилъ онъ со смѣхомъ. «Какъ у тебя тамъ все, — ну, ты знаешь, о чемъ я спрашиваю... Ты можетъ быть уже обрученъ?» Мартынъ щурился и смѣялся, и ничего не отвѣчалъ. «Я буду ее очень любить», — тихо, святымъ голосомъ, произнесла Софья Дмитріевна. «Пойдемъ гулять, чудная погода», — сказалъ Мартынъ, дѣлая видъ, что мѣняетъ разговоръ. «Ты пойди, — отвѣтила она. — Я, дура, какъ разъ на сегодня пригласила старичковъ Друэ, и они умрутъ отъ разрыва сердца, если имъ протелефонировать».

Въ саду дядя Генрихъ прилаживалъ лѣсенку къ стволу яблони и потомъ, съ величайшей осторожностью, поднялся на третью ступеньку. У колодца, позабывъ о ведрѣ, переполнявшемся блестящей водой, стояла, подбоченясь, Марія и глядѣла куда-то въ сторону. Она очень раздобрѣла за послѣдніе годы, но въ эту минуту, съ солнечными бликами на голой шеѣ, на платьѣ, на туго скрученныхъ косахъ, она Мартыну напомнила его мимолетную влюбленность. Марія быстро повернула къ нему лицо. Толстое и тупое.

XLII.

Упруго идя по тропѣ въ черной еловой чащѣ, гдѣ, тамъ и сямъ, сіяла желтизной тонкая береза, онъ съ восторгомъ предвкушалъ вотъ такую же прохваченную солнцемъ осеннюю глушь, съ паутинами, растянутыми на лучахъ, съ зарослями царскаго чая въ сырыхъ ложбинкахъ, — и вдругъ просвѣтъ, и дальше — просторъ, пустыя осеннія поля и на пригоркѣ плотную бѣлую церковку, пасущую нѣсколько бревенчатыхъ избъ, готовыхъ вотъ-вотъ разбрестись, и вокругъ пригорка ясную излучину рѣки съ кудрявыми отраженіями. Онъ былъ почти удивленъ, когда, сквозь черноту хвои, глянулъ альпійскій склонъ.