Подвигъ

Мартынъ вышелъ къ нимъ, и, какъ обычно при встрѣчѣ съ Соней, мгновенно почувствовалъ, что потемнѣлъ воздухъ вокругъ него. Такъ было и въ ея послѣдній пріѣздъ въ Кембриджъ (вмѣстѣ съ Михаиломъ Платоновичемъ, который мучилъ Мартына вопросами, сколько лѣтъ различнымъ колледжамъ, и сколько книгъ въ библіотекѣ, — межъ тѣмъ какъ Соня и Дарвинъ о чемъ-то тихо смѣялись), такъ было и сейчасъ: странное отупѣніе. Его голубой галстукъ, острые концы мягкаго отложного воротничка, двубортный костюмъ, — все было какъ-будто въ порядкѣ, однако Мартыну подъ непроницаемымъ взглядомъ Сони показалось, что одѣтъ онъ дурно, что волосы торчать на макушкѣ, что плечи у него, какъ у ломового извозчика, а лицо — глупо своей круглотой. Отвратительны были и крупныя костяшки рукъ, которыя за послѣднее время покраснѣли и распухли — отъ голкиперства, отъ боксовой учебы. Прочное ощущеніе счастья, какъ-то связанное съ силой въ плечахъ, со свѣжей гладкостью щекъ или недавно запломбированнымъ зубомъ, распадалось въ присутствіи Сони мгновенно. И особенно глупымъ казалось ему то, что собственно говоря брови у него кончаются на полпути, густоваты только у переносицы, а дальше, по направленію къ вискамъ, удивленно рѣдѣютъ.

Сѣли ужинать. Наталья Павловна, такая же сырая женщина, какъ ея сестра, но еще рѣже улыбавшаяся, привычно и незамѣтно слѣдила за тѣмъ, чтобы Ирина пристойно ѣла, не слишкомъ ложилась на столъ и не лизала ножа. Михаилъ Платоновичъ явился чуть попозже, быстро и энергично заложилъ уголъ салфетки за воротникъ и, слегка привставъ, цопнулъ черезъ весь столъ булочку, которую мгновенно разрѣзалъ и смазалъ масломъ. Его жена читала письмо изъ Ревеля и, не отрываясь отъ чтенія, говорила Мартыну: «Кушайте, пожалуйста». Слѣва отъ него корячилась большеротая Ирина, чесала подмышкой и мычала, объясняясь въ любви холодной баранинѣ; справа же сидѣла Соня: ея манера брать соль на кончикъ ножа, стриженные черные волосы съ жесткимъ лоскомъ и ямка на блѣдной щекѣ чѣмъ-то несказанно его раздражали. Послѣ ужина позвонилъ по телефону Дарвинъ, предложилъ поѣхать танцевать, и Соня, поломавшись, согласилась. Мартынъ пошелъ переодѣваться и уже натягивалъ шелковые носки, когда Соня сказала ему черезъ дверь, что устала и никуда не поѣдетъ. Черезъ полчаса пріѣхалъ Дарвинъ, очень веселый, большой и нарядный, въ цилиндрѣ набекрень, съ билетами на дорогой балъ въ карманѣ, и Мартынъ сообщилъ ему, что Соня раскисла и легла, — и Дарвинъ, выпивъ чашку остывшаго чаю, почти естественно зѣвнулъ и сказалъ, что въ этомъ мірѣ все къ лучшему. Мартынъ зналъ, что онъ пріѣхалъ въ Лондонъ съ единственной цѣлью повидать Соню, и, когда Дарвинъ, насвистывая, въ ненужномъ цилиндрѣ и крылаткѣ, сталъ удаляться по пустой темной улицѣ, Мартыну сдѣлалось очень обидно за него, и, тихо прикрывъ входную дверь, онъ поплелся наверхъ спать. Въ коридорѣ выскочила къ нему Соня, одѣтая въ кимоно и совсѣмъ низенькая, оттого что была въ ночныхъ туфляхъ. «Ушелъ?» — спросила она. «Большое свинство», — вполголоса замѣтилъ Мартынъ, не останавливаясь. «Могли бы его задержать», — сказала она вдогонку и скороговоркой добавила: «а вотъ я возьму и позвоню ему и поѣду плясать вотъ что». Мартынъ ничего не отвѣтилъ, захлопнулъ дверь, яростно вычистилъ зубы, раскрылъ постель, словно хотѣлъ изъ нея кого-то выкинуть, и, поворотомъ пальцевъ прикончивъ свѣтъ лампы, накрылся съ головой. Но и сквозь одѣяло онъ услышалъ, спустя нѣкоторое время, поспѣшные шаги Сони по коридору, стукъ ея двери, — не можетъ быть, чтобъ она дѣйствительно ходила внизъ телефонировать, — однако онъ прислушался, и снова было затишье, и вдругъ опять зазвучали ея шаги, и уже звукъ былъ другой, — легкій, даже воздушный. Мартынъ не выдержалъ, высунулся въ коридоръ и увидѣлъ, какъ Соня вприпрыжку спускается внизъ по лѣстницѣ, въ бальномъ платьѣ цвѣта фламинго, съ пушистымъ вѣеромъ въ рукѣ и съ чѣмъ то блестящимъ вокругъ черныхъ волосъ. Дверь ея комнаты осталась открытой, свѣта она не потушила, и тамъ еще стояло облачко пудры, какъ дымокъ послѣ выстрѣла, лежалъ наповалъ убитый чулокъ, и выпадали на коверъ разноцвѣтныя внутренности шкапа.