Подвиг 1983 № 23

Центральное отопление не работает давно. Порой мне кажется, что не только наша квартира, но и весь дом, в котором сейчас живут лишь несколько человек, продрог до основания. И отогреется не скоро. Наверное, после того, как закончится война…

Недавно папа принес домой «буржуйку», которую смастерил сам на заводе. И мне вдруг стало весело. Я засмеялась и сказала: «Здорово! Как в гражданскую войну!» А папа ничего не ответил, даже не улыбнулся.

Пока он ее устанавливал в комнате, пока проделывал в окне отверстие для трубы, я собрала старые газеты и журналы, что нашлись в квартире. Оказалось, этого «топлива» хватило лишь на один раз. Вот когда я убедилась, что правильно говорится: «Все вылетело в трубу!»

С тех пор папа, когда ему удается прибежать ненадолго с завода, приносит с собой какие-нибудь чурки, палки, дощечки.

Раскорячилась «буржуйка» посреди комнаты… Выручает нас, конечно, да уж очень прожорлива! А как кончишь топить — тепло улетучивается быстро. Мне больше по душе электроплитки. Тепло от них не такое сильное, но надежнее, ровнее. И еще я их люблю за то, что на них можно хорошо поджарить хлеб. Если раскаленную плитку выключить и положить на нее ломтик хлеба, то через минуту он покроется хрустящей корочкой с черными подпаленными полосами — так четко отпечатываются спирали. А самое главное — кажется, что поджаренный таким способом кусочек хлеба становится большим по размеру…

У меня, как и у папы, рабочая карточка. На нее дают восемьсот граммов хлеба ежедневно. Но почему-то мне кажется, что до войны каждый грамм выглядел крупнее.

Вроде бы немного потеплело в комнате. А может, это от чая? Да, конечно, и от чая, и от витых спиралек электрических плиток, треугольником расположившихся вокруг меня. Вернее, вокруг дивана, на котором я сижу… И от солнца — огромного, желтого, что светит прямо в глаза.

Необычные, широкими полосами, расходятся от солнца лучи и мягко ложатся на наш сквер: высвечивают на нем цветочные клумбы с пестрым ковром анютиных глазок и алых тюльпанов… Медленно объезжая цветочные клумбы и зенитные орудия, которые я сначала не заметила в солнечных лучах, по скверу едет трамвай и как-то странно стучит — глухо, с перерывами… Стучит у меня за спиной…

Вскакиваю с дивана и бегу по коридору к входной двери. Распахиваю ее и вижу нашу управдомшу Прасковью Петровну, в широком мужском пальто, в двух шерстяных платках и высоких грубых валенках, с противогазом на боку.

— Спала, что ли? — спрашивает она меня.

— Чуть-чуть… Задремала…

Она молча, впереди меня, проходит в комнату, осматривает ее, поворачивается ко мне:

— Мерзнешь?

— Немножко… — отвечаю я, машинально тыльной стороной ладони дотрагиваясь до холодного, как ледышка, носа.

— Немножко… — ехидно повторяет за мной Прасковья Петровна и оглядывает с головы до ног. Я для чего-то расстегиваю пальто и поглубже запахиваю полы, прячу руки в рукава…

— Нужно было тебе с матерью в деревне остаться, — говорит Прасковья Петровна совсем другим голосом, почему-то отвернувшись от меня. — Там бы, глядишь, в школе училась… Не работала бы по двенадцать часов! Рановато тебе рабочим классом числиться…

— Должен кто-то и с папой быть, — защищаюсь я. Не объяснять же каждому мою самую главную цель: разведать обстановку и сбежать на фронт. — Должен кто-то и о нем позаботиться!

— Тоже мне «заботчица», — фыркает Прасковья Петровна и подходит к стулу, на котором стоит наполненный папиным солдатским снаряжением вещевой мешок. Этот мешок перед отъездом в эвакуацию собрала мама на случай, если папа получит повестку в военкомат. Тогда он сможет сразу ехать воевать: все ему собрано, приготовлено.

— Вот кто уж действительно заботится о вашем отце, так это директор завода, — продолжает Прасковья Петровна. — В такое трудное время бережет его на бро́ни! Хороший, видно, человек — директор… Понимает, каково станет вашей матери, если семь сирот останутся на ее руках!

Некоторое время она молчит. Потом качает головой, вздыхает и говорит словно сама с собой:

— А до фронта-то пешком в один день дойти можно…

Я молчу. Почему-то вдруг вспоминаю, что до войны на папином заводе штамповали эмалированные кастрюли. Завод так и назывался: «Красный штамповщик». С тех пор как папа находится на военном положении, никогда не спрашиваю, что они выпускают сейчас. Все равно не скажет!

В кинохронике видела как-то: группа ребят упаковывает в ящики небольшие черные мины. И их цех показался мне знакомым, и папа однажды сказал, что у него в бригаде одни мальчишки…

Прасковья Петровна подходит к окну, пытается открыть примерзшую к раме штору. Но ей удается отодрать лишь маленький уголок. За шторой она видит фанеру, стучит по ней пальцем и спрашивает:

— Вылетели стекла-то?

— Давно! Папа два раза вставлял, да не держатся: как батарея даст залп из четырех орудий — так все стекла на тротуаре. Наша сторона дома ближняя к скверу, к батарее, — объясняю я Прасковье Петровне, будто она этого не знает.

— Выходит, в вашей квартире всегда ночь? Дневного света не видите? — для чего-то уточняет она.

— Не видим…