Подвиг 1969, №3

Штеттнер встал и склонился надо мной — высокий, худой, молодой, все еще пытающийся понять мир, в котором родился и жил.

— Подождите, но как же другие?! Для чумы границ нет! Вначале гибнут жители Сан-Катарины, потом всей Аргентины...

— Да, конечно, пока не установят точного диагноза и не применят всякие сульфаниламидные препараты. Во время самосудов вместе с виновными всегда гибнут невинные, и Ротштейн это понимал.

Штеттнер взглянул на меня ясными, но ничего не выражающими глазами, и я почувствовал, что этот полицейский начинает меня раздражать — он, видимо, не понял смысла моих ответов.

Весь этот день проходил отвратительно, и я чувствовал, что мной овладевает подавленность. Два

дня утомительной работы над расшифровкой сообщения Ротштейна не приблизили меня к «Фениксу». Возможно, сообщение Солли не имело никакого отношения к тому, что он хотел сказать мне. У Ротштейна не было оснований делиться со мной своим намерением уничтожить население города в Южной Америке; он, безусловно, понимал, что я никогда не поддержу такую сумасшедшую затею. Неужели он сошел с ума и не видел опасности гибели населения целого континента, даже разработав для брата сложную, тщательно засекреченную систему прививок от эпидемии для спасения невинных? К выполнению моего задания это никакого отношения не имело. Если Исаак Ротштейн не был сумасшедшим, он немедленно уничтожил бы флакон.

Повторяю, что Солли никогда не сообщил бы мне об этом. Но что же в таком случае он так стремился рассказать мне? Никаких намеков на это в расшифрованном документе не было. В нем содержались лишь подробные указания брату: о том, как следует распространять бациллы, как самому избежать заражения, что нужно делать в течение инкубационного периода, и так далее.

Конечно, у меня по аналогии возникло одно, если можно сказать, параллельное предположение. Я хотел основательно подумать над ним позднее, после того как на меня перестанет воздействовать патологическая боязнь Штеттнера заразиться. Очевидность подобного предположения для меня была ясна; я понял, что Солли хитрил и вел двойную игру.

— Я вам очень признателен, герр Квиллер, — между тем продолжал Штеттнер, — и, разумеется, немедленно доложу расшифрованный текст начальству.

Перед уходом я все же спросил:

— А еще что-нибудь вы нашли в лаборатории... что-нибудь существенное, о чем вы не сказали мне?

— Нет, больше ничего, — удивленно ответил Штеттнер.

— Я оказал вам услугу, господин капитан, и надеюсь на взаимность. Вы даете слово, что нашли только контейнер?

— Да, конечно. Мы взяли еще кое-какие бумаги, но вы уже видели их.

Штеттнер не лгал. Честно говоря, я огорчился — мне не за что было ухватиться.

Я попрощался со Штеттнером и нашел свой «мерседес» там же, где оставил, примерно за километр от комиссии «Зет». Мне казалось, что нацисты не допускают и мысли, что я рискну ездить в столь приметной машине, но теперь, как только им это станет известно, они будут следить за мной издалека, и обнаружить такое наблюдение трудно. Машину я оставил далеко, не сомневаясь, что они наблюдают за зданием комиссии «Зет» и уверены, что я должен буду туда зайти. Направляясь к машине, я не обнаружил слежки, и у меня возникло нехорошее предчувствие. Нацисты предоставляли мне уж слишком большую свободу действий, и меня это тревожило. Переход в наступление оказался более трудным, чем я предполагал, а тут еще пришлось потратить два дня на расшифровку документа Ротштейна, ничего не сообщившего мне о «Фениксе». Состояние у меня было подавленным и могло бы быть еще хуже, если бы не одно обстоятельство, ставшее очевидным в течение дня, — теперь я верил Полю и тому, что он мне сообщил. Немецкий генеральный штаб вновь обладал или мог обладать возможностью начать агрессивную войну. Этот бесспорный вывод логически вытекал из того параллельного предположения, о котором речь шла выше.

На улице уже стемнело, и мостовые блестели от дождя и растаявшего снега. Я решил рискнуть поставить «мерседес» в арендованный мною при гостинице индивидуальный гараж, надеясь, что меня никто не опознает. Если человек «Феникса» все еще дежурит в баре на углу, он, естественно, полагает, что я приеду в БМВ.

Я дождался того, что перед светофором выстроилась очередь машин, проехал некоторое расстояние, а затем пристроился в хвост двум машинам, свернувшим на мою улочку, стараясь держаться как можно ближе к ним. Окна бара запотели, но в стекле одного из них была протерта дырочка, и я, проезжая мимо, отвернулся, а затем с выключенными подфарниками въехал во внутренний двор гостиницы. Он имел форму прямоугольника, и наполовину прикрывавшая его стеклянная крыша тянулась от гостиницы до гаража. Вести наблюдение за тем, что происходило во дворе, можно было только из окон гостиницы или из домика на другой стороне улицы: окна его находились как раз напротив ворот. За мной не велось наблюдения, когда я ставил машину в гараж, но меня могли видеть, когда я въезжал во двор.