Подростки

— Вот ты была у Мухиных, — сказал отец, — а секретарь нашего парткома ни разу не был. И из нас, коммунистов, никого не послал. И пришлось ему вилять: дескать, стараемся, влияем, а сдвигов пока мало.

Секретаря больше волновала трудовая дисциплина, план. Очень нужное и важное дело для каждой рабочей семьи, для всего народа. Так что упрекнуть его не в чем. Но Скороходов думал о своем и спросил без всякой видимой связи с предыдущим:

— Скажите, на фронте вы бывали?

— На фронте? — переспросил секретарь и усмехнулся: — Нет, тогда я еще под стол пешком ходил.

— А ведь Мухин фронтовик. Всю войну прошел. От Волги до Шпрее.

— Иные, я вам скажу, под эту фронтовую дружбу и пьют. «Вспомним, браток, как бывало…» И пошло, и поехало.

— Ну, это кощунственно.

— Но именно так бывает. От жизни не уйдешь.

— Есть же у вас фронтовики! — вскипел Скороходов. — Куда они смотрят? Ведь гибнет их фронтовой товарищ! Не от пули гибнет, от водки. От пули они грудью друг друга защищали. А тут?

— Есть фронтовики, — в раздумье сказал секретарь. — Но ведь пуля-то она враз разила. Цок — и наповал. А тут не видать, гибнет он или так качается. Я фронтовиков не виню. Они народ крепкий. Но ведь и свои заботы есть.

Такой у них шел разговор.

— Мне ваш Скороходов понравился, — сказал отец. — Видать, не привык сдаваться без боя. Ему захотелось встретиться со своими боевыми побратимами, поговорить с ними с глазу на глаз.

«Послушайте, — предложил он. — Я понимаю, что вам не до исследований. Но все-таки. Попробуем собрать бывших фронтовиков хотя бы в одном цехе. Я хочу из их уст услышать, неужели они бросят своего боевого товарища, не вынесут его на своих спинах на нашу сторону? Такой разговор и вам полезен будет».

Секретарь поморщился, полистал календарь, выбирая более или менее свободный день, и согласился.

— Только, пожалуйста, поменьше патетики, — попросил он.

— Я им просто скажу, — все еще волновался Скороходов. — Если они махнули рукой на Мухина-отца, то пусть подумают о будущем сына.

Секретарь не стал спорить. Они условились о встрече.

Больше отец и сам ничего не знал. Я же поняла: за Бориса Скороходов пока не заступился. Не просил взять его на завод. Что же, обвиняет он его или защищает?

ИДУ В ГОСТИ

Странно: то Сережку гнала от себя, а теперь ищу встречи с ним. Одно оправдание, что нужен он мне по делу. Хочу, чтобы помог задание Кирилла Петровича выполнить: мальчишек-футболистов найти.

С утра звоню ему по телефону. Все нет и нет. Не вернулся из колхоза. Наконец сам взял трубку. Говорю:

— Выйди на минутку.

В ответ.

— Не могу.

Я обиделась, хотела бросить трубку, но сдержалась, попросила:

— Выйди, поговорить надо.

Он ни в какую.

— Не могу, — говорит. — Только приехал, еще с родителями как следует не виделся.

И тут трубку у него из рук отбирают. Мне слышно: возня идет. И голос совсем другой:

— Послушай, девушка, звать как тебя?

— Нина, — отвечаю.

— Так вот, Нина, я тебе вполне сочувствую. До зарезу тебе с Сережей поговорить надо. Но и ты нам посочувствуй: неделю его не видели. Новостей накопилось. И нельзя сказать, что все дюже пригожие. Есть о чем потолковать. Понимаешь?

— Понимаю, — шепчу, а сама ни жива ни мертва.

— А если понимаешь, тогда у меня к тебе встречное предложение: заходи к нам. Тут вволю и наговоритесь. Зайдешь?

— Зайду.

Сказала я это, а как трубку положила, испугалась. На попятную готова. А уж нельзя: слово дала. Долго в подъезде толкалась. Но все же пошла. Встретили меня ласково.

— А, Звягинцева дочка!

Это сказал Сережин папа — Назар Павлович. Он меня, конечно, хорошо знал. Не раз к моему отцу заходил.

— Что ж ты, — продолжал Назар Павлович, — по телефону бренчишь, а в гости не идешь? Проходи, проходи. Чайком побалуемся. И все ваши каверзные вопросы постараемся решить. У меня вот как раз с сыном спор вышел. Интересно, чью сторону ты возьмешь. — Усмехнулся: — Ну, ясно, Сережкину.

Мы сидели в кухне, пили чай с вишневым вареньем и разговаривали. С Назаром Павловичем я встречалась редко. Но у меня такое чувство, словно всю жизнь его знала. Так с ним было легко. Через минуту исчезли все мои волнения и тревоги. Говорит он просто, откровенно, по-рабочему. С нами советуется. А все-таки его слово весомее. Почему? Я и сейчас объяснить не могу. А слушать его приятно.

— Вот рассуди ты нас, Нина, с сыном, — говорит Назар Павлович, прихлебывая чай из блюдца. — Ругал я его сейчас. За скрытность. Ходит, дружит вроде с Борисом Мухиным, водой не разольешь, а мне ни гу-гу.

Сережа спешит оправдаться:

— Не пойму я, что произошло с Борей. Вот и молчу. Про себя переживаю. Что-то у нас не ладится. Он ходит как сыч надутый. Бывает вроде ничего, отойдет, а скажешь что не по нему, фыркнет — и в сторону. Потом целый день бычится.

— Да я не о том, — остановил его отец. — Это своим чередом. А вот насчет батьки его что ж ты молчал? Говорят, зашибает батька, над детьми издевается. А я слухом не слыхивал.

Сережа наконец понял, к чему клонит отец. Про старшего Мухина, конечно, он знал. И я знала. Жалели мы Бориса. Старались отвлечь, чем могли. А говорить? Как об этом скажешь? Не ребячье дело.