Подростки

Анна Прокофьевна взяла письмо. Мы все трое прошли в комнату. Сели у круглого, накрытого цветной скатертью стола. Я подала ножницы. Анна Прокофьевна отрезала бочок конверта, вынула письмо, начала торопливо читать. Я смотрела на ее лицо и видела, как око меняется. Щеки вдруг зарумянились. Глаза, доселе тусклые, погасшие, засветились добрым огоньком. Она отложила в сторону письмо и заговорила робко, тихо, словно рассуждая сама с собой:

— Слава богу, жив, здоров. А уж я беспокоилась. Тамара, правда, позванивала, приветы передавала. А письмо получить приятнее. Спасибо тебе, касаточка, — повернулась она ко мне.

Помолчала, потом обратилась уже к Кириллу Петровичу, словно продолжая начатый разговор:

— Надежда моя, Боренька-то. Опора в старости. И нежный такой, внимательный. Я только еще подумаю, а он уже предлагает: мамочка, давай я тебе помогу. К труду сызмальства привычный. И по дому что, и в школе. Он ведь на общественных этих работах завсегда допоздна пропадает. Доля у него нелегкая выдалась. Детства, можно сказать, и не видел. Мой-то изрядно зашибает. Придет, буянит. Меня с малыми ребятами за дверь выставит. А он, Боря-то, сестренку на ручонки и — к соседям. Там иной раз и заночует. Я уж во дворе время коротаю, пока одумается. К соседям стыдно мне идти. Отец у нас, когда протрезвеет, хороший, ласковый. Придет, извиняется. А потом, гляди, все сначала.

Она опять помолчала, собираясь с мыслями, думала, видно, как перейти к самому главному. Кончиком фартука смахнула со щеки светлую, прозрачную слезинку.

— Слыхала я, будто напраслину какую-то на Борю моего возвели. Так вы не верьте. Не способен он ни на что дурное. Дома я, конечно, все прячу от мужа. А Борису доверяю. Всегда ему известно, где у меня получка лежит. Он без спросу никогда ничего не возьмет. Каждую копейку сберегает. Да ведь и знает он, как эта копейка мне достается.

Опять поднесла уголок, фартука к глазам. Посмотрела на меня, застеснялась.

— Ниночка, — попросила, — сбегай в кухню. На стуле кофточка шерстяная висит. Принеси. Зябко мне что-то.

Анна Прокофьевна накинула на плечи принесенную мною кофточку. А я увидела сбоку медаль и уставилась, глаз не спускаю. Медаль новая, лучистая. Как звезда горит. Кирилл Петрович тоже посмотрел на нее.

— Не подумайте, что специально надела, похвастать, — перехватила его взгляд Анна Прокофьевна. — Правда, зазнобило меня. А медаль мне в военкомате выдали. Вспомнили все-таки. Не забыли.

— На фронте вы кем были? — спросил Кирилл Петрович.

— Санитаркой в роте. Семнадцати лет пошла. Девушкой еще. Страшно. А перед парнями робость свою показать еще пуще боялась. Всегда в самое пекло лезла. Там, на фронте, и с мужем познакомилась. Да как познакомилась: вытащила его, искромсанного осколками, из ада кромешного. Фашисты тогда потеснили нас, а он на «ничейной» земле остался. Не нашей роты был. Из разведбатальона. Тяжеленный. Думала, не дотащу. Пуще всего этого боялась. Самое два раза, пока с ним ползла, ранило. Враг минами, не переставая, долбил. Лежу с ним, с раненым, в какой-нибудь воронке и плачу от страха и от бессилия. Ан, думаю, не вытащу. А как доползла к своим, подхватили меня бойцы за руки, на ноги поставили, — заулыбалась. У меня всегда так было. Тащу, надрываюсь — плачу, а вытащу — смеюсь, радуюсь. Так и с этим. В нашем дивизионном медсанбате лежал. Все навещать бегала. Потом переписывались. А уж после войны опять встретились, поженились.

Анна Прокофьевна замолчала. А я смотрела на ее морщинистое лицо, в ее уставшие, но еще умеющие загораться живым огоньком глаза и думала: «Она или не она?» Мне вспомнилось, как Скороходов в колхозе рассказывал про санитарку, которая его с поля боя вытащила. И полезли в голову разные мысли. И, пожалуй, не одной мне. Потому что Кирилл Петрович тоже на нее очень внимательно смотрел. Вглядывался. Потом спросил:

— Вы на каком фронте сражались?

— На 3-м Украинском.

Они разговаривали, а я сидела и никак не могла вспомнить, на каком же фронте находился Скороходов, когда его спасла девчонка-санитарка. Наконец припомнила: на 1-м Белорусском. И успокоилась. Не она.

Скороходов поднялся со стула, пожал Анне Прокофьевне руку:

— Спасибо вам от всех фронтовиков за ваши подвиги.

— Ну, что вы! — отстранилась она. — Какие подвиги! Долг свой несли, кто как мог. — Спросила, смущаясь: — А вы тоже фронт прошли? По годам-то похоже. — И, не дождавшись ответа, начала о другом, о том, что больше всего наболело: — Вы не подумайте чего плохого. Я ведь счастливая. Что тружусь, что силы есть для этого, — счастливая. Ребятишками своими счастливая. Славные они у меня. Что сын, что дочка. Вы заходите. Поближе познакомитесь, сами полюбите их. Сын у меня смекалистый. — Она опять начала хвалить Борю. — Вот посмотрите. На кухне подставочки для посуды, в коридоре — полочки под книги. Это все он сам мастерил. А дочка вышиванием увлеклась. Подушечки, коврики. Берет себе шерстяной связала.

Мы вышли в коридор. Кирилл Петрович посмотрел ребячьи поделки. А спросил о другом:

— Вы что ж награды не носите? Наверное, есть они у вас.