Подозреваемый

— Совершенно верно. Ставрогин тихо сел на пол, поцеловал ее руку. Девочка от неожиданности вскочила. Она глядела на Ставрогина неподвижными от ужаса глазами. Ее губы дергались, она готова была заплакать, но сдержалась. Ставрогин вновь поцеловал ей руку, посадил на колени и стал целовать грязненькие ножки. Эта деталь с ножками любопытна. Барин целует холопке, служанке грязные ноги. Я помню биографические записки русского писателя-эмигранта Набокова. В молодости он влюбился в дочь кузнеца. Но однажды увидел ее стоящую на конном дворе, и ноги у нее были забрызганы грязью. В одно мгновение у него родилось отвращение к ней: исчезла и любовь.

А тут князь целует грязные ножки, и как только он это сделал, так Матреша обхватила Ставрогина за шею и начала ужасно его целовать сама. Лицо ее выражало совершенную влюбленность и восхищение.

Я рассказывал, а сам поглядывал на моих сокамерников и думал: удалось ли мне хоть чуть-чуть просветить уголовников? Нужен ли им Набоков, Достоевский, Ставрогин?

Все-таки, оказывается, нужен. Вижу, только один Шамрай сопротивляется моему влиянию, а эти трое уже всецело на моей стороне: должно быть, уж возникло в их уголовном сознании: нехороший, дескать, человек Набоков — барин, не наш человек, и на меня уставились парни, будто вопрошая: а ты-то каков? Действительно, каков же я, испивший в свое время полную чашу бедности, выросший в семье пострадавших, где если и существовала какая-то прочность, так и она вся из подозрений была соткана. Прочность из подозрений? Невелика же ей цена! За доверием и доверительностью, каковые возникли между нами, я невольно ощущал скрытую подозрительность: кто ты сам? Кто ты такой, раз знаешь так много? Каким ветром тебя сюда занесло, в наш уголовный мир?

— Дальше-то что? — не отставал от меня Гриша.

Я продолжил рассказ:

— Искренность Матреши вызвала отвращение у Ставрогина. Появилась жалость. Страх подступил — а вдруг узнают. К тому же неприятно ему было видеть эту вспышку чувственности в таком крошечном ребенке.

— Заметьте, — обратился я к слушателям, — Ставрогин говорит, что он, несмотря на свое звериное сладострастие, мог бы запросто прожить, как монах, всю жизнь. А здесь-то ему вовсе не нужна была Матреша как женщина, и все же потребность в подлости, в низости оказалась сильнее — и он совершает преступление. Вы никогда не думали, что в человеке сидит иной раз потребность в подлости?

— Это уж точно, — сказал тихо Сеня. — Есть такие суки, дня не могут прожить, чтобы не сделать гадость.

— А что же Ставрогин? — нетерпеливо спросил Гриша.

— А Ставрогин ушел к друзьям, всю ночь кутил и думал о том, расскажет Матреша про то, что случилось, или нет.

Вечером Ставрогину уже мерещилось разоблачение, тюрьма, каторга. Он до того возненавидел девочку, что решил ее убить… И снова замечу, что Ставрогин про себя знал, что Матреша его не выдаст, что даже если как-то все узнается, то все равно ему каторга не грозит. А знаете, что его мучило?

Все, кроме Гриши, тупо глядели на меня. Лишь у Гриши глаза светились пониманием.

— Совесть, — тихо сказал Гриша.

— От нее никуда не уйти, — отметил я. — Ставрогину всюду мерещились большие жалостливые, тихие глаза Матреши. Они бередили, раздирали ему душу. Заметьте, Ставрогин убивал на дуэли невинных людей, обижал бедняков, совершал немало преступлений, но случившееся по-особому мучило его.

— Послушай, может, хватит травить, — зло со своей койки вдруг крикнул Шамрай.

— Пусть рассказывает, — решительно сказал Гриша, и я почувствовал силу и в его голосе, и в его взгляде.

— Рассказывайте, рассказывайте, — попросил Вася.

— Чем же все закончилось? — поинтересовался нетерпеливо Замуруев.

— Слушайте, — ответил я, насмешливо окинув взглядом Шамрая, вставшего с койки. — Через пару дней к Ставрогину пришла любовница, горничная Нина, и он, опять же с наслаждением, стал на глазах у Матреши ласкать любовницу. Затем обнял ее, увел в свою комнату и запер за собой дверь.

— Во паскуда! — прошептал Вася.

— Что ж ему нужно-то? — спросил Гриша.

— В этом-то и вопрос, — сказал я. — Так ли уж необходимы те преступления, которые мы совершаем?

Эти слова сорвались у меня с языка неожиданно. И сам не знаю, почему такой вопрос задал я в риторической форме моим новым товарищам. Ведь, по сути, не себе задавал вопрос, а им, поскольку считал себя невиновным, случайно попавшим в тюремные стены. Я не понимал того, что, возможно, каждый из них, очевидно, кроме Шамрая, тоже считает себя случайно и несправедливо попавшим в этот дом.

— Ставрогин был человеком вне подозрений. Он мог сказать: "А знаете, десятилетняя девочка мне отдалась". "Что вы, вы наговариваете на себя", — ответили бы ему. Почему? Да потому, что у него была безупречная репутация. Вот меня, скажем (это была вторая неожиданность в моем рассказе), подозревают в грабеже и убийстве. Так ведь теперь, даже если кто-то в шутку скажет: "А он изнасиловал новорожденного", — поверят, потому что я подозреваемый. Значит, способен на любую подлость.

— И так всю жизнь? — спросил Сеня.