Подозреваемый

У Степана, должно быть, не случилось бы такой нелепости, размышляю я, глядя в потолок камеры.

— За все надо платить, — сказал я как-то Сашеньке. Сказал по поводу какого-то пустяка.

— Ненавижу подобную философию, — ответила Сашенька.

Где она теперь, Саша-Сулеймаша: что-то есть в ее облике восточное. Что? Скрытое коварство? Особая нежность?

— А ты хотела бы… родить?.. — спросил я, невольно сравнивая ее с Жанной.

— Вы с ума сошли, — перешла она на "вы", — кому это нужно!

Ответ понравился мне. А сейчас стыдно, мерзко на душе.

— Я ненавижу сладострастников, — заявила Саша.

— Я типичный сладострастник, — признался я.

— Нет, неправда.

— А кто же я?

— Ты — духовник. Когда ты придешь к настоящей духовности, то создашь многое.

Мы вместе с Сашей прочли главу из "Бесов". О Ставрогине. Письмо Ставрогина о своих злодеяниях.

Сейчас в камере мне хочется рассказать про Ставрогина. О том, как Николай Всеволодович пришел к отцу Тихону.

Я уже знаю сокамерников. Вася Глотов сидит за изнасилование. Вася после армии работал на дальних рейсах. Вдвоем с напарником подвезли девицу. У озера сделали стоянку. Приготовили ужин. Вера, так звали девицу, оказалась веселой. Выпили. Включили музыку. Потанцевали. Верка и не сопротивлялась, по рассказам Васи, а когда въехали в город, кинулась к постовому: "Изнасиловали". Сука, конечно.

Напротив меня Сеня Замуруев, ему вменялось дерзкое хулиганство. Он поднял руку на бригадира. Считает, что не виноват: "Мою работу приписал другому — я ему и врезал. Он ответил, тогда я ему и приварил".

Рядом с Сеней пустая койка. А у окна лежит богатырь — Гриша. Он убил мать. Как это случилось, он не знает. Она полезла, он толкнул. Она упала. Ударилась о косяк и умерла.

Гриша испуганно глядит на нас. Его не покидает состояние растерянности. Мне кажется, что он постоянно плачет. Он не ест. Отдает все ребятам.

У Гриши красивое лицо, огромные рабочие руки, крепкая спина кузнеца.

Меня тоже попросили рассказать, за что посадили. Я махнул рукой: "Драка" и предложил:

— Хотите жуткую историю расскажу?

— Расскажите, — просит Вася.

Гриша молчит, однако глядит на меня внимательно: какие еще могут быть жуткие истории после того, что произошло с ним.

Сеня повернулся ко мне, говорит весело:

— Хоть отвлечемся.

Я начинаю рассказывать о том, как богатый князь Николай Всеволодович Ставрогин, смелый, отважный, несколько странный человек, однажды на балу повел себя следующим образом: "Ваше сиятельство, я вам по секрету что-то скажу!" — и хвать губернатора за ухо и стал жевать преспокойненько, будто бы это не ухо живое, а жевательная резинка; так вот, у этого князя было три квартиры, в одной он сам жил, другую содержал для одной барыни, любовницы, а третью — для ее горничной Нины, которая тоже была его любовницей… Так вот на этой последней квартирке вместе с хозяйкой жила дочь, десятилетняя Матреша. Девочка чистая и слабенькая, как стебелечек. Судя по всему, ее воображение поразил Ставрогин.

Я рассказывал трагическую историю и поражался тому, как менялись лица моих сокамерников. Однако мне пришлось прервать рассказ. Дверь нашей камеры загремела, и на пороге показалась знакомая мне фигура Шамрая.

— Привет! — сказал он, оглядывая всех.

Когда дверь камеры захлопнулась, большеголовый подошел к Грише и сбросил его вещи на пол.

— Я у окошка люблю, — пояснил большеголовый.

Гриша тупо поглядел на свои вещи, потом поднял одежду и переложил вещи на свободную койку.

Шамрай обвел всех глазами и остановил взгляд на мне:

— Где-то видел. А где — не припомню. Ну и разрисовали тебя, брат… За что?

Я смолчал.

— Так истории, значит, рассказываете? Истории — это хорошо. Валяй, рассказывай дальше…

— Продолжайте, — шепотом попросил Вася.

Я привстал. Подошел к окну, где лежал теперь на Гришиной койке большеголовый, и, не обращая на него внимания, стал глядеть на хлещущий ливень за окном. Дождевые струи полосовали сверху фонарь. Прозрачные капли отстукивали по листве мягкую дробь. Эта дробь заглушалась мощными ударами по крыше. Но я все равно различал мягкую дробь по пылающим листочкам, подсвеченным лампой фонаря.

Шамрай спокойно лежал. За моей спиной в ожидании застыли трое ребят. Я нарочно не взглянул на большеголового, хотя мне так хотелось скинуть его с кровати. Сдержался. Повернулся и пошел к своей койке. Сел.

— Пожалуй, Матрешечке было не десять лет, — продолжал я, — а чуть больше… — Я рассказывал о Матреше, а перед глазами у меня все время стояла Катя-маленькая. Отступая от Достоевского, я фантазировал, рисуя нежный и недосягаемо прекрасный облик юной и хрупкой Матрешечки. Спешить было некуда, времени у меня хватало для описания Николая Ставрогина. Здесь я не скупился на факты, да и у Достоевского их предостаточно. Был период, когда образ Ставрогина притягивал меня, и лишь совсем недавно я обнаружил в нем отвратительную мерзость. В нем как бы открылись для меня самые дурные человеческие свойства.