Подозреваемый

Господи, уповаю на твою щедрость, помоги мне, избавь меня от врагов моих, накажи ненавидящих меня! Я как сосуд разбитый, мое сердце иссохло и превратилось в камень. Дай мне сил разорвать сплетенные вокруг меня сети и избавиться от врагов моих! Дай мне сил полюбить и тех, кто ненавидит меня, и тех, кто рядом со мной! Избавь меня от гордости, лжи и неверия! Во имя твое я совершу человеческий подвиг. Я очищу свое сердце от гнева, ненависти и раздражения. Я готов принять любую кару, лишь бы приблизиться к тебе!"

Я лежал на нарах, и моя душа нежилась в очищающем потоке слов, лишь отдаленно напоминавших тридцатый псалом.

— Что ты там бормочешь? — не выдержал Инокентьев.

Потом его вызвали на допрос, и я снова стал размышлять о себе и о событиях последних дней. Что-то блеснуло в моем сознании, вспыхнуло как молния, подавая моей душе надежду и уверенность. Я с особой силой стал ощущать жажду обновления. Последние события сделали мое существование просто невыносимым, и все же в нем был просвет. Вспомнился Солин. Чего он так переменился вдруг ко мне? Стал точно брат родной. Спросил однажды:

— Чего вы добиваетесь в жизни?

— Не знаю, — ответил я.

— Цели своей не знаете? Быть этого не может.

— Представьте себе, не знаю. Богатство, слава? Зачем они мне? Конечно, есть что-то такое, что мною движет. Скорее, какие-то ожидания…

Я тогда не лгал. Надежда — вот мой компас. Как только я перестану надеяться, так помру. Я ни разу в своей жизни не произнес слово "люблю". Всякий раз, когда оно уже готово было слететь с губ, что-то внутри тормозило: "Не то. Ты не должен лгать".

Я думал, что те, которые говорят: "я люблю", просто лгут. И потом это, наверное, выгодно. Вот и Жанна, и Сашенька ждали, чтобы я произнес эти слова. А я молчал. Ты любишь? — спрашивали меня. "Ты безумно нравишься", — отвечал я. И они тихо отодвигались, отстранялись от меня. Я проигрывал, оставаясь со своей постылой правдой. Правда разъединяла нас, и все же я продолжал ее твердить. Круглый идиот. Скажи я одну крохотную фразу, слово, лукавое, даже лживое, тут же бы распустились невиданными цветами мои возлюбленные. Не было бы затаенного холода. Не вкрадывалась бы в их сознание нелепая мысль: "Он не любит". Подспудно тоже подозревали меня. Хотя знали, почему я не говорил неправды. Они чувствовали, что, пребывая с ними, я уже изменял им с теми, кого я с нетерпением ждал. Ждал ту прекрасную и единственную, которая, может быть, и никогда не придет ко мне. Не явится, не заберет меня всего, чтобы я мучился и страдал, наслаждался и кричал: "Я только тебя люблю!" Я раздумывал над словами Инокентьева: женщина должна снимать, как же он сказал, нет, не напряжение с души мужчины, а как-то по-другому, снимать все неприятности, обновлять душу, вселять уверенность… Жанна с утра ежедневно на меня накидывалась, и я первые два часа после ее ухода отходил. Каждый день ее очередная порция претензий и упреков бередила мне душу, полыхала во мне, я швырял кисть, а однажды запустил банку киновари в стенку. "Отличный пейзаж!" — сказала Жанна. "Это моя реакция на твои претензии", — ответил я. "А что ты мне хорошего сделал?" — сказала она. Пожалуй, я никому в жизни не сделал ничего хорошего. Однако и зла никому не делал. Просто жил. Никому ни в чем, кстати, не отказывал. Разве что Жанне. Не хотел, чтобы она рожала. Чувствовал приближение развода. Она рассчитывала, что ребенок скрепит семью. Соединит нас. Я не верил в это. Ощущал, что будут несчастными и Жанна и ребенок. Чтобы родить ребенка, надо любить. Надо, чтобы женщина была той единственной, какую ты выждал и выстрадал всей своей жизнью. А иначе нет смысла. А если не смогу дождаться, не смогу дострадаться? Что ж, тогда надо искать себя в другом. Я действительно люблю то, чем занимаюсь, свою профессию. Эту неистовую силу, какая несет меня по всему свету, когда охватывает порыв. Какие же, черт возьми, полотна пошли у меня в последнее время! Их истоки раньше лишь намечались. Росточки заметила Сашенька. И даже Иришка, когда с Инокентьевым рассматривала пейзаж вверх ногами. И только Жанна ничего не заметила. Она всегда смотрела и мычала: "Да, любопытно, любопытно". И кроме этих дурацких слов, ничего толкового не произнесла. И я всякий раз готов был заорать, когда она раскрывала рот и произносила это дурацкое словечко.