Подлеморье. Книга 1

Анка в это время, почуяв свободу, зароется в неводную дель да наденет себе на головку невод, запутается и смотрит сквозь косые клетки ячеек. Запачкается вся с ног до головы. Иногда так и уснет.

…Вера пришла с работы, а ребятишек нет. Где же чертенята?.. Туда-сюда, нигде нет. Побежала в сетевязалку, в окно заглянула: Ганька починяет невод, а дочери нет.

— Эй, нянька, где же девка-то у тя?

Ганька испуганно вскочил и заметался. Влетела Вера.

— Здесь, кроха моя родная! — радостно поет мать, вынимая дочку из-под невода.

— Ты, Вера, не брани парня. Уж больно он у тебя дельный, — Игнатий знает, чем обрадовать Веру.

— Дельный, только уши не резаны. Анку-то таперя надо в воду окунать, вся в грязи, — улыбается она.

Через неделю-полторы Ганька стал заправским починщиком. Теперь он чинил и тонкое полотно сетей.

Однажды попросил маму Веру взять у приказчика сети на починку. Все равно… работа, да на хлеб платят, а главное — сиди дома, починяй, и Анка — на глазах.

Вера принесла Ганьке сразу пять концов сетей из лодки Макара Грабежова.

Слух по всему Подлеморью ходит, что лют Макар: спробуй порвать невзначай хоть одну ячейку — прибьет. Но как бы аккуратно ни сетили мужики, а рыбьих дыр хватает в полотне. Если ж поставят сети на дно моря, там быстро за корягу иль за камень зацепят — вот тебе и дыра, что твои ворота.

Теперь Ганька сидит целыми днями с иглой в руке и починяет сети. А маленькая Анка ходит вокруг, играет. Запутается иной раз, ревет, ручонками машет, а сама еще больше запутывается.

Ганька смеется.

— Охо, вот рыбина попалась на уху! Омуль не омуль и хайрюз не хайрюз, что это за рыбка, а?

Анка, очутившись на руках у брата, уже хохочет.

Хорошо теперь и маме Вере. Она спокойно работает и не думает о дочке. Лишь каждую ночь, когда упадет темь на землю, бухается она на колени и молит:

— Матушка, царица небесная! Сохрани и помилуй отца детей моих. Отведи от него силы грозные. Сбереги от сглаза худых людей…

Плачет мать, и Ганька, не в силах уснуть, повторяет исступленно за ней:

— Матушка, царица небесная!

Глава четырнадцатая

Пролетело короткое Байкальское лето. Обласкала, а потом задавила ненастьями и свирепыми ветрами осень. Дала морю погрохотать, побуянить и как-то незаметно, исподволь, покрыла его торосистым льдом холодная зима.

И вот снова пришла весна.

Лед на море стал дряблым, ноздреватым. Как на лице старика, появились глубокие морщины — щели. По кромкам тех щелей лежат — греются на солнце стада тюленей.

Охотники снова вышли на промысел нерпы.

Рыбаки готовятся к водопольной[97] рыбалке.

Будто бы все по-прежнему…

А Подлеморье гудит от разговоров: в России — революция! Онгокон так далек от Петербурга, что только слухи доходят сюда, только разговоры…

Следы Волчонка затерялись в зловонной яме Ургинской тюрьмы…

У Кешки с Ульяной растет сын Ивашка — в честь Лобанова. Наконец и сам он из далекой России вернулся. Кешка радуется, а Лобанов — туча тучей: вон в России уже полгода Советы, вздохнули люди, по-новому живут, а в Подлеморье — все еще порядки Керенского.

У Тудыпки — мрак.

— Снова лысый посельга заявился. Теперь и у нас Советы установит. Гад, — волнуется Тудыпка.

— Утопить! — рычит Грабежов. — Сам утоплю!..

Гордей Страшных с Хионией рыбачат подледными сетями, а живут они на Голом Келтыгее. Сережку своего уже не привязывают — он теперь домовник.

Старик Маршалов продолжает чудить.

Цицик живет на своем прекрасном острове Ольхоне. В ясные погожие дни мчится она на резвом скакуне к Шаманской скале. И долго, с болью смотрит Цицик на темно-бархатные, с пиками гольцов Подлеморские горы.

В далекой Томпе, куда перекочевала княгиня Катерина, в роскошном чуме, все на той же резной кровати лежит Ефрем Мельников, поет:

Катя-Катерина, княжеская дочь,
Прогуляла Катя всю темную ночь.
. . . . . . . . . . . . . . . . .

А потом плачет и рычит:

— Кешку мне, Цицик сюда!.. Р-родите мне внука!..

В Иркутске люди встречали Туза Червонного с расстригой Филимоном. «Анархия, анархия мы есть!» — кричал им Туз. А Филимон крестился и бубнил: «О матерь божия! Успокой зуд в душе чада моего!.. Замучил меня, мой прекрасный вьюнош!..»

Подростки тоже взбаламутились — толкутся на пирсе.

— Батя мой баит, что жили бы при царе — все было бы хорошо! — кричит Петька Грабежов.

— Эхе! Твой батька все время богачам ж… лижет! — смачно сплюнул Лешка Чирков.

— A-а! Ты мово батьку? — Петька размахнулся, злобно ударил обидчика.

И сразу же — клубок тел! Подмяли Петьку, его и не видать. Лишь Лешка Чирков орет:

— Твой отец — купецка сволочь! Получай и ты, собака, грабежовский ублюдок. — Чирков задыхается от злости и тычет Петькиным лицом в землю: — Жри песок, дурак.

Ганька с трудом оттащил мальчишек, лишь Чиркова никак не может от Петьки оторвать. Кто-то больно стукнул Ганьку по затылку. Ганька не чует боли — наконец оттянул Чиркова. А сам летит на землю.

— Удирай! — кричит он Петьке.

Кто-то снова со всего маху ударил его по голове.

— Ты-то куда прешь? Заступник?!