Подлеморье. Книга 1

А Тудыпка стремительно подскочил к ней, схватил ее за плечи, стал валить на пол.

— Ты достанешься мне! — отчаянно бормочет он. — И тогда никто!..

…Со стороны Крестовой губы приблизилась лодка, мягко ударилась о песок. Человек выскочил на берег, потянул лодку за собой.

Вдруг он услышал неистовый крик. В этом женском крике — смертельный страх, отчаяние и гнев.

Человек вскочил на крыльцо Тудыпкиного дома, с силой рванул за дверную ручку. Крючок разогнулся — и человек влетел в дом.

Цицик колотила и царапала Тудыпку.

Одним прыжком очутился возле борющихся Кешка, схватил за глотку приказчика, поднял его, как щенка.

— Сволочь!.. Насиловать!.. На, падла! — в следующий миг Тудыпка отлетел в угол.

Девушка отступила назад. В ее огромных глазах еще блуждал гнев. Густые русые волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Через дыру разорванного халата белели нежные девичьи груди. Цицик, мгновенно прикрыв тело, отвернулась от Кешки и… навзрыд заплакала.

В это время очухался Тудыпка, поднялся, подошел к Мельникову. Вид у него страшный: все лицо поцарапано, покрыто рваными ранами, ручейками течет кровь, капает на белую рубашку.

А Кешка загородил Цицик, дает ей выплакаться, в себя прийти.

— Ты, Кешка, втору бабу захотел иметь?

Мельников презрительно оглядел приказчика.

— Дурак…

— Сам дурак, Ульке брюхо нажил и сиди дома! А Цицик будет моя!.. Все равно моя!..

Жалкий вид у Тудыпки. Он лохмат, окровавлен, да еще и лезет напролом.

Мельников сердито сплюнул, брезгливо оттолкнул Тудыпку, оглянулся на Цицик. Цицик продолжала плакать.

— Моя Цицик!.. Я люблю ее!.. — завизжал приказчик.

Кешка разозлился:

— «Моя»!.. Нужен ты ей!.. Она тебе голову оторвет!..

— Я женюсь на Цицик!.. Увидишь!..

— Увижу!.. Куды там!.. Ты не знаешь про ее предка — казака с Дона, а то бы не захотел лапать… Получил?!

От ярости исказилось Тудыпкино лицо.

— Уходи!.. Уходи из моего дома!

Кешка тяжело вздохнул.

Цицик, как стояла, отвернувшись, так и стоит. Кешка легонько тронул ее за плечо. Она вздрогнула, подняла голову.

— Пойдем, Цицик, провожу до баржи.

Отчужденно и горько глядит на него Цицик.

— Сама дойдем, — она вытерла слезы ладонями, снова стянула на груди халат, слепо прошла мимо Кешки, метнувшегося было следом, и скрылась в темноте…

— Матушка, царица небесная! Сохрани и помилуй отца моих детей. Отведи от него силы грозные. Сбереги от сглаза худых людей. Пресвятая заступница, верни моего мужа Волчонка, который бродит где-то в далекой Мунгальской земле.

Ганька сидит в углу, гладит по головке сестренку, а сам слушает, как мама Вера молит «царицу небесную» вернуть им ихнего бабая. А Ванфед говорил ему, что нет ни бога, ни черта. Бога создали сами люди, ну и черта попутно. Добрых и злых духов, которые водятся в тайге, в морской, речной и озерной воде, тоже выдумали.

Несколько месяцев прошло, как уехали старый Воуль с Магдаулем в далекую Ургу — в город желтой веры, к живому богу Богды-хану, и как в воду канули. Нет их. Вера извелась вся. Вот и слушает Ганька каждый вечер горькие молитвы матери.

…Ганька с мамой Верой работают на рыбоделе Лозовского. А в те дни, когда бабка Киприха прихворнет и с Анкой некому остаться, он превращается в няньку. Возьмет сестренку и идет к безногому моряку Игнатию Андрееву.

У Игнатия низенький широкий стул, обшитый сверху нерпичьей шкуркой. Ганька отворачивается в сторону, когда дядя Игнатий «ходит» по комнате — длинными сильными руками упирается он в пол и перебрасывает с места на место свое безногое туловище. Когда Игнатий сидит на стуле, он похож на нормального человека, а на полу — обрубок.

Игнатий не любит рассказывать о себе. Про войну — тем более. Морщится и бледнеет, когда заговорят о войне.

— Война… она, вишь, что делает с человеком, — часто-часто моргая, нервно курит свою трубку. — Якову-то Малыгину хорошо!.. Ему, паря, повезло — оторвало одну ногу; на одной, да скачет, а у меня…

С утра до ночи сидит Игнатий, окутавшись тяжелым просмоленным полотном морского невода. Коротеньким острым ножом, сделанным из обломка косы, выщипывает дыру и затем, привязав кончик мота к пяте дыры, начинает искусно зашивать. Деревянная игла быстро мелькает в руке мастера — ячея за ячеей, ряд за рядом восстанавливается. Дойдя до самого низа рванины, подвязывает мот к нижней пяте и обрезает его. Дыры как век не бывало! Ловко!

Ганька присматривается внимательно, он уже понимает, как общипывается дыра, как к пяте привязывается кончик мотауза.

Игнатий мягко улыбается, передает Ганьке свою отполированную иглу, терпеливо показывает простые премудрости починки невода.

— А сети так же починяют? — спрашивает парнишка.

— Один черт, там дыра не от добра, и здесь то же.

У Ганьки сначала не получалось. То игла выпадет из рук и залетит в полотно, запутается в ячейках, то не за ту ячейку привяжется или пропустит целый ряд, то одна ячея получится махонькая, а вторая — целое окно. Но с каждым рядом все быстрее, все увереннее движется рука с иглой. И у него теперь получается довольно сносно.

— Э, паря, да ты починщик-то толковый, кажись! — мягко улыбается, трясет кудрявой шевелюрой инвалид.