Такой ответ заставил Джона замолчать. Он не мог взять в толк, как какая-нибудь девушка могла желать остаться с этим необузданным эгоистом. Несмотря на его самые благие намерения спокойно и беспристрастно оценить ситуацию, он чувствовал, что постепенно начинает злиться.
– Я понимала, как миссис Арчер, должно быть, беспокоится, и сказала Оливеру, что, по-моему, нужно ей написать, но он пришел в бешенство, не хотел, чтобы они знали, где мы. Но я все-таки послала ей письмо. Я объяснила ей, что Оливер запретил мне писать о Томасе, но, наверное, письмо попало в руки мистера Арчера.
Теперь, когда она благополучно добралась до конца своего повествования, Виктория, по-видимому, решила, что пришло время посмотреть Джону в глаза. Она повернулась к нему лицом, всем своим видом выражая полное доверие. Она сидела на песке, подобрав под себя ноги.
– Это он звонил во время обеда. Теперь ты понимаешь, почему Оливер так взбесился.
– Да. Думаю, что да. И при этом все равно считаю, что сцена была отвратительная.
– Но ты ведь понимаешь?
Было очевидно, как это для нее важно. Но Джону, оттого что он понимал, легче не становилось. Самые худшие его подозрения подтвердились. Все стало на свои места, кусочки картинки-загадки сложены, и рисунок проявился. Один человек эгоистичен, другой – жаден. Когда между ними встала гордость, чувство обиды и даже злоба, никто ничего не выиграл, а пострадали невинные. Именно невинные. Роковое слово, но как иначе можно назвать Викторию и Томаса?
Он стал думать об Оливере. При первой же встрече между ними возникла антипатия. Подобно собакам, они обошли друг друга и ощетинились. Джон уверял себя, что его антипатия необоснованна, инстинктивна, и, как хорошо воспитанный человек, находящийся в чужом доме, всячески старался не показывать ее. Но антипатия была взаимной, и очень скоро Джона стало возмущать небрежное отношение Оливера к Виктории, его бесцеремонное обращение с Родди и почти полное отсутствие интереса к собственному ребенку. Уже через два дня общения с Оливером Джон понял, что ему неприятно иметь с ним дело. А теперь, после безобразной сцены за обеденным столом, он терпеть его не мог.
– Если ты останешься с Оливером, ты выйдешь за него замуж?
– Не знаю.
– Что ты имеешь в виду: ты не захочешь выйти за него или он на тебе не женится?
– Не знаю. – Бледные щеки ее порозовели. – Не знаю, захочет ли он… Он такой чудной. Он…
Душа Джона вдруг переполнилась неистовым, непривычным гневом. Он грубо прервал ее:
– Виктория, не будь дурой. – (Она уставилась на него широко открытыми глазами.) – Да-да, именно это я хочу сказать. Не будь дурой. Перед тобой целая жизнь, прекрасная и многообещающая, а ты говоришь, что выйдешь замуж за человека, который, возможно, не любит тебя настолько, чтобы на тебе жениться. Брак – это не любовный роман. И даже не медовый месяц. Это работа. Долгий и тяжкий труд, когда оба партнера работают не покладая рук. Удачный брак меняется, совершенствуется, но при этом всегда становится все лучше и лучше. Я видел это на примере своих родителей. Неудачный же брак потонет в сумбуре мелочных обид и взаимных упреков. Это я тоже пережил, предпринимая мучительные и бесплодные попытки сделать другого человека довольным и счастливым. И почти всегда никто не виноват. Просто складывается общая сумма тысячи пустячных недовольств, несогласия, дурацких мелочей, которые в прочном браке игнорируются или забываются во врачующем акте любви. Развод – не выздоровление, а хирургическая операция, даже если в семье нет детей. А у вас с Оливером уже есть ребенок – Томас.
– Я не могу отступиться.
– Вполне можешь.
– Хорошо тебе рассуждать. Твой брак хоть и распался, но у тебя остались родители, работа. У тебя есть Бенхойл, как бы ты ни решил с ним поступить. Если у меня не будет Оливера и Томаса, у меня не будет никого и ничего. Ничего дорогого для меня и никого, кому я была бы нужна.
– У тебя есть ты.
– Наверное, этого мало.
– В таком случае ты себя очень сильно недооцениваешь.
Виктория поспешно от него отвернулась, и ему снова пришлось довольствоваться ее затылком. До него вдруг дошло, что он кричал на нее, и это его удивило, потому что впервые за много месяцев он принял близко к сердцу чужую жизнь и был так задет, что даже позволил себе повысить голос.
– Извини меня, – сказал он хрипло.
Виктория ничего не ответила и не двинулась с места.
– Это только потому, – произнес он более мягко, – что мне просто больно видеть, как ты портишь себе жизнь.
– Ты забываешь, что это все же моя жизнь, – сказала она обиженно, совсем как ребенок.
– И жизнь Томаса тоже, – напомнил он, – и Оливера.
Она по-прежнему не двигалась. Он взял ее за локоть и повернул к себе. Сделав над собой усилие, она посмотрела ему в глаза.
– Тебе придется очень любить Оливера. Гораздо больше, чем он любит тебя. Чтобы ваша жизнь как-то сложилась.
– Я знаю.
– Значит, ты идешь на это с открытыми глазами.
– Я знаю, – повторила она и, потихоньку высвободив руку, добавила: – Видишь ли, у меня никогда никого не было. Никого, кроме Оливера.