Под стеклянным колпаком

Моряк обнял меня за талию, и мы долго вот так гуляли по парку: он гладил меня по бедру через зеленую в сборку юбку, а я загадочно улыбалась и старалась не сказать ничего способного выдать, что я из Бостона и в любой момент могу встретить миссис Уиллард или еще кого-то из маминых подруг, гуляющих по парку после чая на Бикон-Хилл или шопинга в универмаге на Ньюбери-стрит.

Я подумала, что если когда-нибудь попаду в Чикаго, то, наверное, навсегда поменяю имя и фамилию на Элли Хиггинботтом. Тогда никто не узнает, что я отказалась от стипендии в одном из престижных женских колледжей на Восточном побережье, без толку проболталась целый месяц в Нью-Йорке и отказалась взять в мужья абсолютно положительного студента-медика, который однажды станет членом Американской медицинской ассоциации и заработает кучу денег.

В Чикаго люди станут воспринимать меня такой, какая я есть. Я стану просто Элли Хиггинботтом, сиротой. Люди полюбят меня за добрый и спокойный характер. Они не станут заставлять меня читать книжки и писать длинные работы о близнецах в творчестве Джеймса Джойса. И однажды я вполне смогу выйти замуж за внешне грубоватого, но с нежной душой механика из гаража и заведу с ним большую многодетную семью, как Додо Конвей.

Если мне вдруг этого захочется.

– А чем ты хочешь заняться, когда отслужишь на флоте? – вдруг спросила я моряка.

Это была самая длинная из сказанных мною фраз, и он, похоже, стушевался – сдвинул набок белую бескозырку и почесал в затылке.

– Ну, не знаю, Элли, – ответил он. – Может, поступлю в колледж со стипендией для отслуживших.

Я помолчала. Потом спросила со слабой надеждой в голосе:

– Ты никогда не думал открыть гараж?

– Не-а, – ответил он. – Никогда.

Я искоса посмотрела на него. На вид ему было максимум шестнадцать.

– А ты знаешь, сколько мне лет? – с упреком спросила я.

Моряк широко улыбнулся в ответ.

– Не-а, да мне и наплевать.

Мне вдруг пришло в голову, что этот моряк – ужасно симпатичный парень. Вид у него был нордический и вместе с тем целомудренный. Теперь, когда я вела себя просто, ко мне, казалось, тянулись чистые, симпатичные люди.

– Ну, мне тридцать, – заявила я и стала ждать.

– Да ладно, Элли, не тянешь ты на тридцатку. – Моряк сжал мое бедро, потом он быстро оглянулся по сторонам. – Слушай, Элли, если мы сделаем круг вон к тем ступенькам под памятником, то там можно поцеловаться.

В этот момент я заметила, как через парк по направлению к нам медленно движется чья-то коричневая фигура в практичных коричневых туфлях без каблуков. С такого расстояния я не могла разглядеть черт лица, но знала, что это миссис Уиллард.

– Вы не подскажете, как мне пройти к метро? – нарочно громко спросила я моряка.

– Чего?

– Метро, чтобы проехать к тюрьме на Оленьем острове?

Когда миссис Уиллард подойдет, мне придется сделать вид, что я лишь спрашиваю у матроса дорогу, а его самого вообще не знаю.

– Убери руки, – пробормотала я сквозь зубы.

– Слушай, Элли, чего такое, а?

Женщина приблизилась и прошла мимо нас, не взглянув и не кивнув, и, разумеется, это была не миссис Уиллард. Та находилась в снятом ею домике в Адирондаке.

Я впилась в удаляющуюся спину женщины мстительным взглядом.

– Слушай, Элли…

– Мне показалось, что я ее знаю, – объяснила я. – Одна сволочь из приюта в Чикаго.

Моряк снова обнял меня.

– Элли, так значит, у тебя нет ни отца, ни матери?

– Нет. – Я пустила слезу, казавшуюся вполне назревшей. Она оставила у меня на щеке крохотный горячий след.

– Слушай, Элли, только не плачь. Эта женщина, она что, издевалась над тобой?

– Да она… она настоящая гадина.

Потом слезы хлынули ручьем, и пока моряк утешал меня и вытирал их большим чистым белым платком под сенью американского вяза, я думала, какой гадиной была та женщина в коричневом костюме и что она, ни о чем не ведая, виновата в том, что я выбрала неверный путь и ступила на сомнительную стезю, как и во всем плохом, что случилось после.

– Ну-с, Эстер, как ты себя чувствовала на этой неделе? – Доктор Гордон бережно сжимал в руках карандашик, словно изящную серебряную пулю.

– Так же.

– Так же? – Он приподнял бровь, словно не поверил моим словам.

И тут я снова рассказала ему все тем же глухим и ровным голосом, только чуть более злым, потому как до него, похоже, все медленно доходило, что не спала две недели и что не могу как следует читать, писать и есть.

Казалось, мои слова не произвели на него никакого впечатления. Я полезла в сумочку и нашла обрывки моего письма Дорин. Вытащив их, веером рассыпала клочки по аккуратно расчерченным зеленым страницам приемного журнала доктора Гордона. Они тихо лежали там, словно лепестки ромашки на летнем лугу.

– И что вы об этом думаете? – спросила я.

Мне казалось, что доктор Гордон должен был сразу заметить отвратительный почерк, однако он лишь сказал:

– Я думаю, что мне нужно побеседовать с вашей матушкой. Вы не возражаете?

– Нет.