Книга первая, «Из замка в замок» (СПб., 2003). Как сказано в издательской аннотации, «Луи-Фердинанд Селин (1894–1961) – классик литературы ХХ века, писатель с трагической судьбой, имеющий репутацию человеконенавистника, анархиста, циника и крайнего индивидуалиста. Автор таких знаменитых романов, как «Путешествие на край ночи» (1932) и «Смерть в кредит» (1936), а также не менее скандальных расистских и антисемитских памфлетов. Обвиненный в сотрудничестве с немецкими оккупационными властями в годы Второй мировой войны, Селин вынужден был бежать в Германию, а потом в Данию, где проводит несколько послевоенных лет: сначала в тюрьме, потом в ссылке… События этих лет нашли свое отражение в трилогии: «Из замка в замок» (1957), «Север» (1960) и «Ригодон» (1969)».
Любопытно только, что тираж «Путешествия» 25 тысяч, тираж «Смерти» 50 тысяч, а тираж трилогии упал до двух. Хотя, явись она в перестройку, сотни тысяч были бы гарантированы. Про кондовую советскую пору и не говорю. В «Краткой литературной энциклопедии» 1971 года статья о Селине завершается так: «Хаотично-сумеречное сознание Селина излучало до конца дней истерическую ненависть к человечеству» – не захочешь, а прочтешь.
Действие первого романа происходит в Зигмарингене. Это действительно замок и прилегающая к нему баварская деревня, где в сентябре сорок четвертого нацисты собрали ядро коллаборационистского правительства Виши и примкнувших к ним отверженцев со всего света.
«Действительность грубо напоминала о себе перепуганными жителями Страсбурга, бывалыми вояками Landsturm, дезертирами армии Власова, беженцами из разбомбленного Берлина, охваченными ужасом литовцами, теми, кто успел выпрыгнуть из окон в Кенигсберге, «рабочими по найму» со всего света, эшелон за эшелоном, какими-то тартарскими дамами в вечерних платьях, артистами из Дрездена… все щели и канавы вокруг Замка были переполнены… берега Дуная тоже… страх согнал сюда людей со всех концов Франции, из Тулузы, Каркассона, Буа-Коломб…» – закружились бесы разны… Подобными перечислительными извержениями заполнены десятки, если не сотни страниц. Эффектно, ничего не скажешь, но если ты хочешь побольше узнать об участниках этой финальной драмы, то найдешь только отдельные, правда, яркие вспышки.
Вот кто-то из СА неизвестно с чего прямо у вокзала убивает неизвестного «фрица». «Рана пульсирует… Кровь льется еще и изо рта… фриц с вокзала, с бронепоезда… в хаки, как и все, правда, теперь его хаки стало совсем красным… кровь хлещет прямо на шоссе… он и глазом моргнуть не успел!.. выстрел в спину!.. я подошел, нащупал его пульс, прислушался… все ясно! Тут мне делать нечего… а вокруг уже шумят! Переговариваются!.. и все громче, громче! СА подвергается всеобщему осуждению! Мол, это скоты, а не люди! и сколько еще можно терпеть этих душегубов», – таким извергающимся потоком написан и весь роман.
Готовую раскрутиться мясорубку останавливает самолично глава вишистского правительства Пьер Лаваль: «Он знал, что такое смерть, в него ведь тоже однажды стреляли в Версале, и не просто, чтобы попугать, а покушались всерьез. С рацией… та пуля еще долго давала о себе знать… это был смелый человек… он терпеть не мог насилия, причем не только по отношению к себе, он, как и я, испытывал непреодолимое отвращение к любому насилию вообще… я его всячески поносил, называл евреем. И он знал об этом, я ведь повсюду трезвонил, что он жид. Так что отношения у нас были весьма натянутые, поэтому теперь я могу говорить о нем вполне объективно… Лаваль по натуре своей был очень кроток… добряк!.. патриот! Пацифист!.. везде и всюду я вижу одних садистов… но к нему это не относится! Нет!.. он был другим… бывало, я заходил к нему, и мы дни напролет очень мило беседовали с ним о Рузвельте, Черчилле или Интеллидженс Сервис», – жаль, о содержании этих бесед мы не узнаем ни слова. «Лаваль всей душой желал, чтобы на земле установился долгий и прочный мир, он ведь Гитлера совсем не любил…», – кто бы в этом сомневался?
Из громокипящего потока существительных, прилагательных, глаголов, предлогов и местоимений все-таки можно выхватить довольно много интересных подробностей (правда, хотелось бы раз в десять больше), которыми обычно пренебрегают историки.
«Де Голль?.. Здрасьте! Приплыли! Возомнил себя Наполеоном! Еще в военном училище!.. сучье отродье, шкура продажная!..» «Здесь за столиками знали все! И обсуждали с такой неподдельной горячностью, что просто поразительно… теперь такого уже нигде не встретишь…» «Теперь и франта-то настоящего увидеть… это все равно что встретить Людовика XVI на площади Конкорд… кругом одни косоглазые, они, как мухи, вьются вокруг места, где был эшафот…» – проклятиями по адресу «косоглазых» и «черномазых» этот бурный поток будет приправлен еще не раз и не двадцать.