«Вот и истина, как выясняется, его нисколько не занимает. «Всю свою жизнь, – читаем в «Тропике Козерога», – я мечтал вовсе не жить, а выразить себя». «Отрешенность у героя романа сочетается с жестокостью, деструктивностью: «Во мне заложена страсть к убийству, к разрушению». И свой литературный дар – что тоже на него непохоже – оценивает в этом, третьем романе не слишком высоко: «Мне никогда не удается найти верный тон», «мои книги – сплошной абсурд и патетика». Преувеличен, оказывается, и его бунтарский дух: «Даже если грянет революция, буду хранить безмолвие, никак не откликнусь». Именно так, между прочим, в 1960-е годы Миллер себя и повел: лидеры молодежной контркультуры вызывали у него откровенную неприязнь и даже страх. Да и полагаться на себя автор тоже не рекомендует: «Я антицельность… Я так вещественно жив и в то же время так пуст, что похож на обманно сочный плод». И то сказать, как полагаться на человека, сказавшего про себя: «Мой удел – порхать по цветам и собирать нектар»?
И в этой связи возникает вопрос: как отнестись ко всем этим «самооговорам»? Ответ: точно так же, как и к самовосхвалениям. Задача ведь у Миллера всегда одна и та же: вызвать к себе интерес, поразить «лица необщим выраженьем». Дать понять, что он не такой, как все, а для этого и хвала и хула одинаково хороши».
Ливергант приводит и некий «символ веры» Генри Миллера: «Я против действия… Я за постоянное противоречие… Ненавижу здравый смысл… Произведение настоящего творца необходимо ему, и только ему… Сознание высокого эгоизма… Каждая страница обязана быть вихрем, головокружением, взрывом нового и вечного… обезоруживающей мистификацией». Но, перечислив эти взрывы нового и вечного, Ливергант сам признается в «обезоруживающей мистификации»: все это взято из первого манифеста дадаизма, сочиненного Тристаном Тцарой в 1916 году. «Мистификация и впрямь обезоруживающая: Генри Миллер, стало быть, далеко не всегда так оригинален и самобытен, каким себя изображает и каким воспринимают его критики».
Несмотря на это, Генри Миллер, по словам Ливерганта, породил некий рецепт интеллектуального бестселлера – высоколобость в сочетании с «обсценностью». Рецепт, прямо скажем, очень нехитрый. И у нас тоже имеются кондитеры, пекущие свои книги по этому рецепту, – из отбросов, словно в наше время еще кого-то можно чем-то эпатировать. Но Генри Миллер отличается от своих эпигонов некой подлинностью, редким сочетанием инфантильности и высокоумности, цинизма и романтизма, бессердечия и доброты, веры и отчаяния. А кроме того, нельзя дважды войти не только в одну и ту же реку, но даже и в разные канализационные стоки.
Впрочем, что нам эти дела давно минувших дней, куда важнее другой вопрос: возможны ли культовые книги сегодня? Подозреваю, что нет. Прежде всего мало кто готов быть жертвой культа, разве что своего собственного. А что еще важнее, даже не самые умные из нас уже постигли, что, проломив любую стену, мы можем попасть лишь в другую камеру. А еще более умные поняли, что и весь материальный мир – тюрьма для нашего духа, для нашей мечты. В материальном мире страдание не может быть преодолено, нас устроит лишь полная свобода от материи.
Возможная только в смерти.
Но невозможен культовый роман, воспевающий смерть.
Или я снова ошибаюсь?
Легко ли быть Селином?
В знаменитом антивоенном романе Ремарка «На Западном фронте без перемен» нет героев, которые бы стремились творить какие-то подвиги за пределами приказа и требований минуты. Но там нет и трусов, которые бы пытались уклониться от требований фронтовой солидарности. Конечно, умотать в тыл, если бы так сложились обстоятельства, был бы рад почти каждый, но дезертировать решается лишь один крестьянин, да и то не из страха или протеста, а просто не выдержав тоски по дому. Автор особо отмечает храбрость новобранцев, «этих несчастных щенят, которые, несмотря ни на что, все же ходят в атаку и вступают в схватку с противником». У героев Ремарка имеется и национальная гордость, только суженная до жестоких требований минуты: «Национальная гордость серошинельника заключается в том, что он находится здесь. Но этим она и исчерпывается, обо всем остальном он судит сугубо практически, со своей узко личной точки зрения».
Зато в «Возвращении» (перевод И. Горкиной) с приближением мира откуда ни возьмись возникает самый настоящий герой – ротный командир обер-лейтенант Хеель, который ходит в дозор с тростью. И когда еврей Вайль приносит газету, в которой пропечатано, что в Берлине революция, Хеель комкает газету и кричит: «Врешь, негодяй!» А потом, оставшись в одиночестве, сидит в солдатской куртке без погон и плачет.
И наконец, прощаясь с однополчанами, поджав губы, говорит Вайлю:
«– Ну вот, Вайль, вы и дождались своего времечка.
– Что ж, оно не будет таким кровавым, – спокойно отвечает Макс.
– И таким героическим, – возражает Хеель.
– Это не все в жизни, – говорит Вайль.
– Но самое прекрасное, – отвечает Хеель. – А что ж тогда прекрасно?
Вайль с минуту молчит. Затем говорит: