Под сенью дев, увенчанных цветами

В те годы, если квартира располагалась не слишком высоко над тротуаром, прохожий обычно замечал на любой улице «зимний сад»; теперь его видишь только на гелиогравюрах подарочных изданий П.-Ж. Сталя[125]: в отличие от нынешних гостиных в стиле Людовика XVI, где разве что изредка увидишь розу или японский ирис в хрустальной вазе с длинным горлышком, в которую больше не втиснешь ни одного цветка, тот зимний сад, изобиловавший комнатными цветами, расставленными вполне бесхитростно, не столько выражал трезвую заботу хозяйки о необходимом украшении дома, сколько утолял ее живую и восхитительную страсть к ботанике. В тогдашних особняках зимний сад напоминал те крошечные переносные теплички, что утром первого января ставят под зажженную лампу (потому что у детей не хватает терпения дождаться дня) среди прочих подарков, и этот подарок, с растениями, которые можно будет выращивать, — был самым прекрасным, самым утешительным посреди зимней наготы; а еще больше эти зимние сады были похожи на теплицу, красовавшуюся в книге, лежащей рядом (эту книгу тоже дарили на Новый год); и хотя ту тепличку подарили не детям, а героине книжки мадемуазель Лили[126], дети приходили от нее в такой восторг, что даже теперь, когда они уже постарели, им всё кажется, что в ту блаженную пору зима, пожалуй, была самым прекрасным временем года. И наконец, в глубине этого зимнего сада, сквозь растительное разнообразие, из-за которого с улицы освещенное окно напоминало стёкла тех детских тепличек, нарисованных или настоящих, прохожий, встав на цыпочки, замечал обычно мужчину в рединготе, с гарденией или гвоздикой в петлице, который стоял перед сидевшей женщиной, и оба виднелись смутно, как резьба на топазе, в атмосфере салона, напитанной благоуханным паром из самовара — модной новинки в те времена — паром, который, быть может, струится еще и сегодня, но в силу привычки никто его больше не замечает. Г-жа Сванн придавала огромное значение «чаю»; когда она говорила гостю: «Вечером попозже вы всегда застанете меня дома, приходите попить чаю», она сама себе казалась оригинальной и обаятельной; она произносила эти слова с мимолетным английским акцентом, сопровождая их легкой и нежной улыбкой, а собеседник многозначительно слушал, кланяясь с серьезным видом, словно в этих словах заключалось нечто важное, особенное, вызывавшее почтение и требовавшее внимания. И еще по одной причине, кроме упомянутых выше, цветы в салоне г-жи Сванн не были простым украшением; причина эта была связана не с эпохой, а отчасти с образом жизни, который вела когда-то Одетта. Выдающаяся кокотка (такая, как она сама в прошлом) живет, в сущности, для своих любовников, то есть сидит дома, и в конце концов привыкает жить для себя. Разумеется, дома у порядочной женщины тоже могут быть вещи, которые ей нравятся, имеют для нее большое значение, но для кокотки это значение будет в любом случае неизмеримо больше. Кульминация ее дня — это не одевание для всех, а раздевание для кого-нибудь одного. В пеньюаре, в ночной сорочке ей нужно быть такой же элегантной, как в платье для выхода. Другие женщины выставляют напоказ свои драгоценности, а ее сокровище — домашний уют. Такой образ жизни накладывает обязательства и в конце концов прививает вкус к тайной, чуть не бескорыстной роскоши. У г-жи Сванн этот вкус распространялся на цветы. Рядом с ее креслом всегда стояла огромная хрустальная чаша, полная лепестков пармских фиалок или маргариток, плавающих в воде: они должны были намекать гостю на какое-нибудь любимое занятие, от которого она только что оторвалась, например на чашку чаю, которую г-жа Сванн собиралась выпить сама, для собственного удовольствия, или на что-нибудь еще более интимное и таинственное, так что гостю хотелось извиниться при виде расставленных в комнате цветов, словно при виде книжного томика, еще открытого, свидетельствующего о том, что его недавно читали, а значит, сообщающего, о чем сейчас думает Одетта. А в цветах было больше жизни, чем в книге; гость, заглянувший к г-же Сванн, смущался — ему казалось, что она не одна, а если приезжал вместе с ней, то чувствовал чье-то присутствие в гостиной: уж так загадочны были эти цветы, так связаны с теми часами в жизни хозяйки, о которых никто не знал, уж так они, не припасенные ради гостей, а словно забытые здесь Одеттой, продолжали вести с ней свои особые разговоры, которые неловко было перебивать и в секрет которых невозможно было проникнуть, вглядываясь в блеклый, текучий, сиреневый, беспутный цвет пармских фиалок. Одетта слышала (и любила повторять), что г-же Вердюрен удалось создать у себя салон именно благодаря тому, что она всегда бывала дома в одно и то же время и все это знали, поэтому начиная с конца октября она старалась как можно чаще приезжать домой к чаю, который в те времена еще называли «five o’clock tea»[127]. Она воображала, что и у нее свой салон, в том же духе, но свободнее, «senza rigore»[128], как она любила говорить. Себе она казалась кем-то вроде мадемуазель Лепинасс и считала, что ее салон соперничает с салоном новоявленной мадам дю Деффан[129], из которого она переманила нескольких самых приятных людей, в частности Сванна, который последовал за раскольницей в ее уединение, согласно версии, которую она, само собой, сама в нее не веря, сумела внедрить в умы новых знакомых, ничего не знавших о ее прошлом. Но мы так часто исполняем некоторые любимые роли перед другими и столько раз разыгрываем их у себя в уме, что нам уже легче бывает опереться на эти вымышленные свидетельства, чем на полностью забытые реальные факты. В те дни, когда г-жа Сванн совсем не выходила из дому, она надевала белоснежный крепдешиновый пеньюар, а иногда одно из тех длинных плоеных платьев из шелкового муслина, что напоминают пригоршню розовых или белых лепестков; сегодня бы сочли — и очень зря, — что зимой такой наряд неуместен. Потому что эти легкие ткани и нежные цвета — в духоте тогдашних салонов, отгороженных от внешнего мира портьерами и, по изящному выражению светских романистов того времени, полных «теплого уюта» — придавали женщине зябкость роз, которые в яркой своей наготе окружали ее, словно в разгар весны. Ковры поглощали звук шагов, а хозяйка дома утопала в подушках, поэтому она не сразу узнавала о вашем визите, как в наши дни, и продолжала читать, пока вы не войдете и не предстанете перед ней; это добавляло атмосфере еще больше романтики, добавляло тот оттенок чарующей тайной неожиданности, который мы узнаем сегодня, вспоминая о платьях, уже тогда вышедших из моды, от которых до сих пор не отказалась, наверное, только г-жа Сванн и которые намекают нам, что женщина в таком платье, должно быть, героиня романа, ведь большинство из нас встречало эти платья только в романах Анри Гревиля[130]. Теперь, в начале зимы, в гостиной у Одетты царили огромные хризантемы таких разнообразных расцветок, каких Сванн в свое время у нее не видывал. И вот я наносил г-же Сванн печальные визиты, и она, под влиянием моего горя, вновь обретала таинственную поэтичность, присущую матери той самой Жильберты, которой на другой день она скажет: «Меня навещал твой приятель»; я восхищался хризантемами потому, наверно, что, бледно-розовые, как шелк ее кресел в стиле Людовика XIV, белоснежные, как ее крепдешиновый пеньюар, или красные, металлического оттенка, как ее самовар, они добавляли убранству гостиной еще больше нарядности, вносили в него дополнительные оттенки, насыщенные и изысканные, но живые и обреченные исчезнуть через несколько дней. Но меня трогала не столько эфемерность хризантем, сколько их живучесть по сравнению с оттенками, тоже розовыми и медно-красными, которые с такой пышностью зажигает закат в дымке ранних ноябрьских вечеров; сперва, перед тем как войти к г-же Сванн, я замечал, как они гаснут в небе, а потом вновь узнавал в пылающей палитре хризантем. Словно огни, выхваченные из туч, бегущих по небу, и из солнца великим колористом, пожелавшим украсить человеческое жильё, эти хризантемы приглашали меня, вопреки моей печали, за долгим чаепитием жадно лакомиться столь краткими ноябрьскими радостями, светившимися вокруг меня во всем своем задушевном таинственном великолепии. Увы, в разговорах, которые велись в гостиной, я этого великолепия не чувствовал; они были совсем другие. Несмотря на поздний час, г-жа Сванн льстила всем, даже г-же Котар, уверяя: «Да нет же, еще совсем рано, не глядите на часы, они врут, и куда вам спешить?», и предлагала жене профессора, сжимающей в руках футляр с визитными карточками, еще одну тарталетку.