– Дядя Хэнк! – в дверях появилась Молли. Жирная свинья – крошка Мол. Её свиное рыло было красным и ещё более обезображенным от распухшего, как пятак, носа. Она всхлипывала, округлив свои мелкие зенки, и казалось, вот-вот захрюкает.
– Дядя Хэнк! – снова хрюкнула она. – Там… в столовой… Они все мертвы! Все мертвы, дядя Хэнк! – провизжала хрюшка-Молли.
– Дай угадаю: ты разлила по тарелкам свои помои, в которые ты умудряешься превратить первоклассную свинину и бобы, когда всё семейство было в сборе. Эти невежды, как всегда, пренебрегли молитвой и принялись жрать, прежде чем ты успела усадить свой жирный зад на стул и зачерпнуть хоть ложку своей стряпни?
Молли только тряслась и кивала, всхлипывая-всхрюкивая всё сильней.
…И вот стул уже жалобно скрипит под твоим огромным задом, а остальные отчего-то вдруг начали падать на пол и харкать кровью, хватаясь за горло, буквально пытаясь разодрать свои посиневшие перекошенные глотки, чтобы впустить еще немного кислорода в своё прогнившее нутро, верно, толстуха? Ну конечно! Кто же сможет уловить в смраде того дерьма, которое ты называешь едой, тонкий аромат яда… м? Да никто!
Я вынул из-за пояса пистолет и выстрелил в свою тупорылую племянницу. Толстуха упала на пол, как мешок с селитрой. Кровь пузырилась на её груди в районе лёгких – из них выходил последний кислород, а ливер начинал сжиматься под действием атмосферного воздуха – слишком грязного теперь, чтобы им дышать.
– Да не прикидывайся ты! Это ж всего только сорок пятый! Ты ж тонну весишь! В тебя бы, по уму, из базуки стрелять!
– Денни… – вырвалось с очередным потоком крови из её бледнеющих перекошенных губ.
– Что ты говоришь! Денни! Ну надо же, вспомнила, как сына твоего зовут… Звали – будь спокойна.
– П…п… почему-у? – хрипит она.
– Вот что, Молли: нам всем здесь больше не место. Всем. Небо истоптано сапогами и больше никогда не будет чистым и высоким. Мне нелегко, Мол, на самом деле нелегко. Прости меня. Это для общего блага.
Затвор выплёвывает ещё одну гильзу, звон от падения которой смешивается с хлипким всплеском мозгов. Тонкие курчавые волосы Молли слипаются и багровеют. По полу лениво расползается жирная клякса – жирная точка в истории этого семейства.
Формально семья жива, покуда жив хотя бы один её представитель. Но это не совсем так. Я мёртв уже давно. Мёртв, как только решился сделать всё это. Ты солдат, Хэнк. Ты должен уйти последним. Брось ты этот яд, старина. Будь мужиком и уйди как мужик.
О чем ты думал, Костиган, разбрызгивая над своими кукурузными полями пестициды со своего летающего ведра с болтами? Ты топтал самолётом небо, которое престол божий. Ты думал, что вы разминулись с Всевышним, что он ещё где-то там, над головой… Эфир пестрит сообщениями об этом самом улыбчивом советском парне. Он говорил «poyehaly» – что это значит? Я без понятия, но я знаю, что он говорил перед стартом – мы слышали уже сотню раз, что он говорил после приземления. Он говорил, что наша земля – наш общий пыльный шарик, на котором мы крутимся вокруг общего Солнца, – он действительно мал. Он хрупок. Юрий, ты видел его со стороны? Юрий, но почему ты ничего не рассказал нам о Боге? О чём вы с ним толковали, Юрий? Что, он не стал с тобой разговаривать, потому что ты долбаный коммунист? У вас нет Бога? Или Его нет вообще? Может, вы были правы, парни?
Я совсем не заметил, как перешагнул через распластавшуюся в дверях детской Молли, как оказался на балконе. Отсюда и до самой линии горизонта чернели мои не возделанные в этом году кукурузные поля. Там, где земля касается неба, где лежит та грань, от которой оттолкнулся ногой Юрий, багровело закатное солнце, подсвечивая кружащуюся в своём вечном и неспешном танце пыль. В этом пыльном воздухе больше нет кислорода. Воздух даже в этой стране больше не пахнет свободой. Нашу нацию больше не хранит Бог. Мы в нём не едины. Под этим истоптанным сапогами небом порядочному американцу больше нет места.
Mauser
Лайк