Под куполом

— О, нет! Нет! Барби! Мне было холодно, не горячо. Я обледенела. У меня гусиная кожа повыступала на ногах. Корри сказала: «Давайте и трусы с неё снимем!» Но это уже было слишком даже для них. Как последний лакомый кусочек, Лила взяла и закинула мои хорошие слаксы на крышу сцены. После этого они ушли. Лила шла последней. Она ещё сказала мне: «Если ты на этот раз настучишь, я возьму у своего брата нож и отрежу тебе твой сучий нос».

— Что было дальше? — спросил Барби. Однако же действительно, его рука покоилась у неё на груди.

— Далее было то, что маленькая испуганная девочка съёжилась там, на сцене, не ведая, как ей дойти домой без того, чтобы половина города не увидела её в тех идиотских детских трусиках. Я ощущала себя самым мелким, самым никчёмным семенем на земле. Наконец я решила, что дождусь тьмы. Мои отец с матерью, конечно, будут волноваться, могут даже вызвать копов, но мне это было безразлично. Я собиралась дождаться тьмы, и тогда добираться до своего дома боковыми улочками. Прятаться за деревьями, если кто-то попадётся мне навстречу. Я, наверное, даже задремала там, потому что вдруг вижу, а надо мною стоит Кэйла Бевинс. Она была вместе со всеми, била меня по лицу и плевала и таскала за косы. Она не так много ругала меня, как остальные, но всё равно принимала полноценное участие. Она была среди тех, кто меня держал, когда Лила и Корри снимали с меня штаны, и когда они увидели, что одна их брючина свисает с крыши сцены, Кэйла вылезла на перила и подбросила повыше брючину, чтобы та зацепилась на крыше и я не могла достать свои слаксы. Я начала её умолять, чтобы больше не мучила меня. У меня уже не осталось тогда ни гордости, ни достоинства. Я умоляла не снимать с меня трусики. Потом начала умолять её помочь мне. А она просто стояла и слушала, словно я была для неё ничто. А я и была ничем для неё. Я понимала это тогда. С годами я об этом как-то забыла, но каким-то образом во мне восстановилась связь с этой голой правдой, в результате опыта жизни под Куполом. В конце концов, я устала и просто лежала там, всхлипывала. Она ещё какое-то время смотрела на меня, а потом сняла с себя свитер. Это был старый, растянутый коричневый свитер, ей почти до колен. Она была рослая девочка, и свитер на ней был на вырост. Она набросила его на меня и сказала: «Бери и иди домой, это будет тебе как платье». Так она сказала. И хотя в дальнейшем я ходила вместе с ней в школу ещё в течение восьми лет — вплоть до самого выпуска — мы больше никогда с ней не говорили. Но иногда я все ещё слышу во сне те её слова «Бери и иди домой, это будет тебе как платье». И вижу её лицо. На нём ни ненависти, ни злости, но и сожаления тоже нет. Она сделала это не из сожаления и не ради того, чтобы я её не сдала. Я не понимаю, почему она это сделала. Я не понимаю даже, почему она вернулась ко мне. А вы?

— Нет, — произнёс он и поцеловал её в губы. Поцелуй вышел быстрым, но тёплым, и влажным, и довольно трусливым.

— Почему вы это сделали?

— Потому что у вас был такой вид, что вам это нужно, вот я это и сделал. А что было дальше, Джулия?

— Я надела свитер и пошла домой — что же ещё? А родители меня ждали. — Она гордо задрала подбородок. — Я так никогда и не рассказала им, что тогда случилось, и они сами никогда не узнали. Где-то на протяжении недели по дороге к школе я каждый раз видела свои брюки на круглой крыше над сценой. И каждый раза я ощущала стыд и обиду — боль, как ножом в сердце. А потом в один день они исчезли. Боль после этого никуда не делась, но всё равно стало немного легче. Вместо острой боли осталась тупая. Я не сдала тех девушек, хотя мой отец буквально пенился и давил на меня вплоть до июня — я могла только ходить в школу и никуда больше. Он запретил мне даже поехать с классом в Портленд в Музей искусств на экскурсию, которую я ждала целый год. Он сказал, что я смогу поехать и все мои привилегии мне будет возвращены, если я назову имена детей, которые надо мной «издевались». Это его слово. Но я молчала, и не просто потому, что была адептом детского варианта «Апостольского символа веры».

— Вы повели себя так, потому что в глубине души считали, что заслужили то, что с вами тогда случилось.