Под крестом и полумесяцем. Записки врача

На металлическом столе перед Николаевым, Блёстовым и остальными студентами-медиками лежала резиновая кукла без опознавательных признаков. Кто-то ей, правда, проковырял рваные глаза. Какое-то давно ушедшее поколение. Доцент сложил ладони буквой V, приложил их к тому межреберью, из которого надеялся достучаться до кукольного сердца, но сердца, понятно, не было: не было, если говорить откровенно, и межреберья. Он навалился и несколько раз надавил-качнул: вот так. И бросился к губам, улыбнувшимся улыбкой Фантомаса. «Ха, ха, ха», – глухо и мрачно встретил его бросок Николаев. Губы у куклы были, и преподаватель принялся с силой вдувать животворную силу в безнадежного голема, уже много повидавшего на веку, уже не верившего поцелуям и служившего потенциальным разносчиком заразы.

– Теперь засунь ему, – шепотом посоветовал Николаев, но доцент, судя по всему, не расслышал и ничего такого не сделал.

– Он орально фиксируется, – предположил Блёстов. – И потискать любитель резиновое, неживое.

– Некрофил?

Наставник оторвался от манекена и снова начал трудиться над его податливой, но безответной грудной клеткой.

– Вот таким примерно манером, – он сделал шаг в сторону и одновременно выписал в воздухе приглашающий жест.

– Кто первый? Блёстов, прошу вас…

– Губы вытри, – шепнули Блёстову в спину.

– Свои, – уточнил третий голос.

– Набрось ей платок.

– Подушку положи под попку…

– Тебе теперь дорога жениться, брат.

Блёстов приблизился к манекену, в уме рисуя картины кровавой и ужасной катастрофы, приведшей к реанимационному мероприятию. Куклу рвало на части зубами, крючьями, лопастями пропеллеров. Вздохнув, он молитвенно сложил ладони.

– Не так, – поправил его доцент. – Смотрите: надо крест-накрест. Ладонный бугор выпирает и упирается в нужную точку.

– У него выпирает не ладонный бугор, – прошелестело сзади.

– Но и не лобный, – добавил кто-то.

– И не выпереть, когда нечему…

– Зато есть кого…

Блёстов, держась высокомерно и расслабленно, сложил руки, как велено. Доцент улыбнулся и набросил манекену на лицо марлевую повязку.

– Бог вас знает, – сказал он с прищуром, – что вы в себе носите… Пиво пьете из сопливых кружек…

После Блёстова дело стало спориться; группа подтягивалась к столу, вминала резину – кто от души, а кто с прохладцей; чопорно и холодно прикладывались к намарленным устам; иные вживались в роль и дули в резиновые губы по-настоящему, ибо заранее полнились любовью к человечеству и хотели себе навыка.

Когда упражнение завершилось, каждый участник ощутил себя в какой-то условной мере уже участвующим в оздоровлении граждан. Еще вчера никто из них не имел представления, куда и как наложить целительные ладонные бугры, да сильно ли нажимать, чтобы не сломать ребра. И сколько раз полагается дунуть («Не вдуть, не перепутай», – предупредил Николаев), дабы вернуть кислород в осиротевшие легкие, а самое главное – куда после всего содеянного звонить.

Блёстов, Николаев и еще одна веселая девушка по прозвищу Монолиза попрятали халаты в сумки, переобулись и вышли из клиники. Всем троим было к метро; по пути остановились, как всегда, выпить пива, и Монолиза, как обычно, взяла себе маленькую кружку, а Николаев облепил ущербный край своей большой кружищи каменной солью бесплатного, уже коммунистического, пользования.

– Вот мы стоим здесь и сейчас, – блаженно молвил Блёстов, берясь за старое. – Старый Перлз умел остановить мгновение.

– Чародей, да и только, – покачал головой Николаев.

Напившись пива, друзья завернули в метро. Важность от сознания того, что им отныне доступны вещи, возможные не всякому пассажиру, еще не рассосалась и даже чуть-чуть загустела от духоты.

– Ишь сколько набилось, – сказал Николаев, провожая взглядом старушку с хозяйственной тележкой; старушка, ковылявшая впереди, по-козьи скакнула и ловко поплыла по эскалатору, держась за грудь и тяжело отдуваясь. – Причем именно здесь и сейчас.

– Здесь и сейчас, – снова проблеял Николаев, – здесь и сейчас я наблюдаю скопление мутного люда, и мне не терпится выйти из этого состояния.

– Значит, ты осознал гештальт, – сказал Блёстов.

– Заткнитесь оба, – приказала Монолиза. – Давайте о прекрасном.

И прикусила язык, потому что эскалатор резко, как он один умеет, остановился, и всех шатнуло. Друзьям до схода оставалось совсем не много; они разобрали крики «Доктора! Доктора!», летевшие из собравшейся толпы. Блёстову нравилась Монолиза, и он решил опередить ее, опередить Николаева, добежать первым. Это удалось ему без труда. «Я – врач!» – твердил он на каждой ступеньке, и люди нехотя расступались, как манекены, в надувании коих преуспел Блёстов. Добравшись до места, он увидел, что на платформе лежит человек и, похоже, ничуть не дышит; Блёстов помнил, как проверяется пульс, и проверил: пульс не прощупывался.

– Не пьяный, не пахнет, – оправдывали тело соседи, невольно давая подсказки, в блаженном неведении снабжая шпаргалками Блёстова. – Не припадочный. Видно, сердце у него.