Почтальон

– Их, собственно, для населения два, – Семён с сожалением поглядел на папиросу, засунул её в карман, – те, что у нас продаются. Остальные в банке, мы ими не занимаемся. Так вот, у нас один крестьянский, на три года, и второй индустриальный, на десять лет. Интересная ситуация, обычные люди берут индустриальный, артельщики и прочие нэпманы крестьянский, там процент такой же, а погашение раньше.

– Ты бы какой взял?

– Никакой, – Циммерман вздохнул, – до чего курить хочется, а Муся не разрешает. Ты, Сергей, когда женишься?

– Глядя на тебя – никогда.

– Это несправедливо, почему одни страдают, а другие… Эх… Так вот, индустриальный нам с тобой всё равно брать на червонец в месяц по разнарядке, и по три гривенника раз в полгода получать десять лет. Его по подписке распространяют, особо желающих-то нет свои кровные просто так выкладывать. А крестьянский для колхозников, они продукцию сдают, а им половину облигациями. Хочешь – не хочешь, а возьмёшь. Казалось бы, крестьянский только для выкупа сельхозизлишков должен пойти, но отчего-то берут его больше, чем обычно, и совсем не крестьяне.

– В окрфинотдел сообщил?

– А то они не знают, этот вот отчёт с другими вместе к ним во вторник пойдёт. Скажи, почему мы столько отчётов пишем? У меня два часа в день уходит только на то, чтобы в окрсвязь данные собрать, они эти бумажки накапливают, отдают в стат управление, те ещё куда-нибудь, в область или там в исполком, и с каждым годом их всё больше и больше. А займы? Это же денежные знаки, ими банк должен заниматься, а не почта, на каждой облигации номер свой, их учитывать надо по номерам, а не просто пачками по сто. Но ты пойди в окрбанк, что они там делают? Им с населением работать некогда, они отчёты пишут.

– Ты на это с другой стороны посмотри, – посоветовал Сергей. – Нас тут два с половиной десятка человек работает, не считая почтальонов, а при царизме сколько было?

– С телеграфистами? Двадцать семь.

– Вот. На два человека численность советская власть сократила, значит, всё правильно делается.

И ушёл. Семён остался стоять с открытым ртом, в голове его роились десятки возражений, но все они разбивались о железную логику начальства.

– Эй, – наконец сообразил он, – губерния-то в два раза уменьшилась.

– Выследил я их, – Пашка ввалился в избу, запыхавшись. – Дядь Мить, слышишь? Ой.

Митрича в избе не было. Вместо него на стуле сидел Фома, Пашка обернулся, второй, Трофим, встал около двери.

– Кого ты там выследил? – Фома поскрёб шрам на щеке.

– Так эта, хвост за нами ходит, – не растерялся парень, – молодой и старый, вчерась не видать было, а сегодня опять. Ждут, когда дядя Митя появится.

– Вот и мы ждём, – Фома достал нож, положил левую руку на стол, растопырив пальцы, и начал тыкать между ними лезвием всё быстрее и быстрее. – Вроде как только на следующей неделе вечерняя смена у твоего дяди, с котелком по лесу бегать, где он сейчас шляется?

– Так я думал – здесь, потому сразу и сказал, а как понял, что нет, и сам не знаю.

– Хвост, значит, – Фома воткнул нож в столешницу. – Нам ждать его некогда, а ты передай, что завтра, как стемнеет, мы здесь будем, и чтоб никуда не уходил. И хвоста этого чтобы не было.

– Может, прикопать их? – предложил Трофим.

– Фима, ты дурак, – спокойно сказал Фома, – за нами все каплюжники бегать начнут. Оно тебе надо?

– Шкет, ты чего такой тощий? – переключился Фима на подростка.

– Конституция такая, – ответил Павел.

– Коституция, – бандит засмеялся, – откормить его надо, а то шибко костлявый.

– Откорми, но в форточку в следующий раз полезешь сам, – Фома встал. – Дяде скажи, что заходили, и передать не забудь о завтрашнем.

Митрич появился после полуночи и сильно навеселе, ввалился в избу, споткнувшись о табурет, Пашка уже спал, но от грохота упавшего табурета проснулся.

– Ты чего, дядь Мить?

– Я в порядке, – Митрич добрался до ведра с водой, зачерпнул ковшиком и начал жадно глотать, больше проливая на себя. – Ох как хорошо. Племяш, я спать, и не буди меня.

– Дядя Митя, дело серьёзное, – подросток потёр глаза кулаками, – я легавого выследил. Эй, ты слышишь?

В ответ раздался громкий храп.

С почтальоншей Нюрой Травин успел поговорить только в субботу, та как раз набивала сумку газетами.

– Зря она, – Нюре было девятнадцать, почту она разносила после смены в «Набате», – я бы всё сама отнесла. И вообще, Алексеевская, которая у Кохановского – уже не мой участок, а этих я вроде знаю, да, по воскресеньям дома сидят. Особенно Савушкин, копается в своих железяках, не оторвать. Хотите, я сегодня поспрашиваю, кого увижу.

– Да я сам завтра пройдусь. А скажи, Лакобу ты знаешь?

– Нет. Да всех не упомнишь, я вечером-то пробегусь, раздам письма, два раза в неделю газетки да журналы, а потом домой.

– Лакоба – восточный такой красавец, он ещё с Екимовой живёт.

– А, этот, – Нюра скривилась, – «Ленинградскую правду» выписывает, а вот писем я для него не брала, наверное, Глашка сама ему носила.