Почему так важен Оруэлл

В мае 1937 года — самом худшем месяце битвы между Испанской республикой и губительными метастазами сталинского режима, поражавшими испанскую государственность изнутри, — Оден публикует длинный и прекрасный стих, название которого звучит просто: «Испания». Публикация эта не обошлась без пропагандистской направленности — первоначально она вышла в печать как рекламный памфлет ценою в шиллинг, выручка от продажи которого направлялась в пользу благотворительной организации «врачебной помощи» Народного фронта. Тем не менее и формой, и содержанием стих этот выражает саму суть Испании («На той засушливой территории, фрагменте, отколотом от Африки/и грубо припаянном к изобретательной Европе»)[83], места, которое вскоре захватит умы и сердца думающих людей («материализуются наши мысли,/угрожающие формы нашей лихорадки/точны и живы»); и наконец, страдания, пережитые теми интеллектуалами, которые, обычно избегая насилия, решились оставить свой нейтралитет и, подавив внутренний протест, одобрили применение силы в целях самозащиты:

Сегодня преднамеренно увеличены шансы смерти,

сознательное принятие вины за необходимое убийство;

сегодня трата усилий на тонкую эфемерную книжицу и скучную встречу.

Вряд ли можно было высказаться лучше: фашистские поэты и писатели ликовали, приветствуя зверство и жестокость, их деспотичная риторика превозносила смерть и деградацию интеллекта, а их противники набирались решимости явно против желания, хотя и с возрастающей к тому готовностью. Однако же оруэлловское понимание стиха отличалось кардинально. В двух статьях, одна из которых была написана в 1938 году для The Adelphi, а другая, более известная, вышла под названием «Во чреве кита», он особенно ядовито раскритиковал именно представленные выше строфы. Ерничал он следующим образом:

«…строфа содержит краткую формулу поведения преданного члена партии. С утра — пара политических убийств, десятиминутный перерыв, чтобы подавить „буржуазные“ угрызения совести, обед на скорую руку, заполненный делами остаток дня и под вечер — надо писать мелом лозунги на стенах, надо раздавать листовки. Весьма возвышенные занятия. Но обратите внимание на то, что шансы смерти увеличены преднамеренно. Так мог писать только человек, для которого убийство — фигура речи и не более. Лично я не мог бы бросаться такими словами с легкостью… Гитлеры и сталины считают убийство необходимостью, но и они… не говорят впрямую, что готовы убивать, появляются „ликвидация“, „устранение“ и прочая смягчающая риторика. Аморальность, демонстрируемая Оденом, возможна лишь при том условии, что в момент, когда спускается курок, такой аморалист находится в другом месте»[84].

Этот свинцовый сарказм столь же вульгарен, сколь и не обременен аргументами. Кому бы в голову могла прийти дикая идея, что термины (даже не фразы) «ликвидация» и «устранение» являются смягчающими? Употребляя слово «убийство» в прямом его значении, Оден как раз отказывается от эвфемизмов того сорта, что кажутся Оруэллу омерзительными. «Демонстрируемая им аморальность» является искренней попыткой преодолеть неизбежные пацифистские сомнения и честно взглянуть на последствия.

Мы не знаем точно, насколько сильно нанесенное Оруэллом ранение травмировало Одена, однако в 1939 году он переписывает «Испанию», подчищая из нее все намеки на подобные моральные дилеммы, а к 1960-м годам делает все, от него зависящее, чтобы «Испания» вместе с некоторыми другими стихами этого периода никогда не попала в антологии под его фамилией. Это вызывает искреннюю жалость сразу по нескольким причинам: потому, что напоминает интеллектуальное аутодафе, и потому, что вырывает из определенного контекста запоминающуюся фразу, уже запечатленную в мировой литературе. Фраза: «История побежденному» и ее появление в конце стиха, где Оден говорит: «Оставим в покое прошедший день, время не оправдывает надежд,/и История побежденному может сказать Увы,/но не сможет не простить». Из-за этой фразы он чувствовал особый страх, написав впоследствии: «Сказать подобное — все равно что приравнять добро к успеху. Уже было бы достаточно плохо, если бы я когда-нибудь придерживался столь безнравственной доктрины, однако должен сказать, что написал я это лишь потому, что считал фразу риторически удачной, что совершенно непростительно». Возможно, он был к себе слишком строг; не думаю, что найдутся читатели, интерпретирующие эти строки как бесчеловечное гегелевское приравнивание истории (или «Истории») к победе. Наоборот, силу свою строки эти получают благодаря полному сожаления осознанию необходимости.

Приблизительно это и понял в конце концов Оруэлл. В заключении обзора книги генерала Уэйвелла, появившегося в переломном январе 1940 года, в преддверии Второй мировой войны, он написал:

«Кавалерийские генералы с толстыми шеями остаются во главе, однако снизу на помощь приходят представители среднего класса и колоний. Все повторяется снова и, возможно, в гораздо больших масштабах, однако с удручающей медлительностью и

История побежденным