Почему так важен Оруэлл

может сказать Увы! Но не может изменяться или извиняться».

Оруэлл цитировал не точно и по памяти, как делал часто, однако, похоже, он одобрил эти строки, посчитав, что они заставят людей увидеть наконец, что надвигается война, которая не может быть проиграна. Похоже также, что он был уверен в том, что его читатели знают стих и поймут, что имеется в виду.

В январе 1946 года, работая над эссе, в котором Оруэлл выражал свое отвращение к новой моде на искусственные фешенебельные курорты, он снова процитировал Одена, на этот раз взяв отрывок из его «1 сентября 1939»:

Джаз должен вечно играть,
А лампы вечно светить…
Чтобы мы, как бедные дети,
Боящиеся темноты,
Брели в проклятом лесу
И не знали, куда бредем[85].

Более того, двумя годами ранее, работая над «Во чреве кита», Оруэлл извинился перед Оденом за то, что описал его до этого как «некоего бесхарактерного Киплинга». Это было довольно злобное замечание, ничего не стоившие в качестве критики. И, выбрав целью своей критики «Испанию», он все же позаботился отметить, что этот стих — «одна из немногих приличных вещей, написанных о войне в Испании».

Возможно, я выдаю желаемое за действительное, видя здесь элементы раскаяния и искупления вины, что на чашу весов положено большее, чем несовершенство Оруэлла в качестве критика поэзии (которое, в свою очередь, ничто по сравнению с его несовершенством как поэта). Но навсегда остается верным то, что в эпоху циничной торговли лояльностью он смог оставаться последовательным и твердым врагом как Гитлера, так и Сталина, будучи при этом автором комментариев, в которых пытался придерживаться «объективности» в отношении обеих персон. О Гитлере он писал, что с удовольствием бы его убил, но не может его ненавидеть. Слишком очевидным был отвратительный пафос этого человека. В последний момент он внес корректуру в рукопись «Скотного двора», теперь в ней была такая фраза: «…животные, за исключением Наполеона, пали ничком и зарыли морды в землю». В оригинале звучало как «…животные, включая Наполеона», однако русские беженцы заверили Оруэлла, что Сталин во время гитлеровского наступления не покинул Москву, и Оруэлл хотел оставаться по отношению к нему честным. Это был тот самый Оруэлл, который не выстрелил бы в испанского солдата из фашистов, пока тот бежал из сортира, пытаясь натянуть штаны, тот самый Оруэлл, который во времена тяжелой финансовой неустроенности пожертвовал огромной премией, которую мог бы получить за попадание в американскую «Книгу месяца», если бы внес минимальные рекомендованные изменения в свой роман.

Если правда, что, как говорят французы, по стилю человека можно определить его характер (le style, c’est l’homme) (поклонники Клода Симона должны искренне желать, чтобы утверждение это оказалось ложным), то тогда в лице Джорджа Оруэлла мы вряд ли получим «святого», упомянутого В. С. Притчеттом и Энтони Поуэллом. В лучшем случае можно признать, даже будучи его поклонником-атеистом, что он взял некоторые считающиеся христианскими черты и показал, как они могут «ожить» в атмосфере, лишенной благочестия и религиозных чувств. Кроме того, адаптируя сказанное Оденом на смерть Йейтса, можно надеяться, что само Время благосклонно обойдется с теми, кто дышит языком и для языка. Оден добавляет, что Время с «его странными оправданиями» простило бы даже Киплинга и его взгляды. Взгляды Оруэлла с честью выдержали проверку Временем, поэтому в этом плане ему не было нужды искать его прощения. Но своей преданностью языку, этому спутнику истины, он показал, что «взгляды» сами по себе можно не брать в расчет, что важно не то, что ты думаешь, но как ты думаешь, что политика относительно неважна, если принципы непоколебимы, как у тех немногих, кто сохраняет им верность, несмотря ни на что.