Почему плакал Пушкин?

«Он почувствовал, что жена ищет руку его, и тут же понял в чем дело, ощутив в руке туго свернутую бумагу. Он развернул листок, едва ушла жена… Почерк был ему знаком: летящий, стремительный ошибиться было невозможно». (Далее следуют стихи – «Послание в Сибирь»).

В записках декабристов Лорера и Завалишина говорится, что «Послание» доставили Муравьевой купцы… Думаю, что если Муравьева даже и рассказывала, что все стихи привезла с собой, то этим она лишь сохраняла в тайне истинные нелегальные способы.

Анна Ахматова однажды задала себе вопрос – почему столь живучи в пушкиноведении всевозможные легенды? И ответила: «лишь потому, что так интереснее».

Так было бы интереснее: в начале января 1827 года А. Г. Муравьева уезжала к мужу в Сибирь. Поэт на прощание до боли крепко сжал ей руку… И передал два стихотворения, которые она по приезде вручила Ивану Ивановичу Пущину.

«Так было бы интереснее»…

Однако Иван Пущин упоминает в «Записках» о получении только одного стихотворения, «Мой первый друг, мой друг бесценный», переписанного к тому же незнакомой, не пушкинской рукой.

Известно ли точное название другого стихотворения, обращенного к декабристам?

Неоспоримых обоснований не имеет ни одно из доброго десятка заглавий: «В Сибирь», «К изгнанникам», «Привет с 19 октября» (то есть с лицейской годовщиной), «При посылке поэмы “Цыганы”», «Послание в Петровский завод», «Послание в Сибирь»…

А время написания? Печатают под рубрикой 1827 года, но делались попытки отнести на год раньше, на год позже и еще позднее.

Не все ясно и с текстом, поскольку отсутствует подлинная рукопись. Зато имеется более двадцати копий.

Стихотворение принято воспроизводить по первой публикации в «Полярной звезде» Герцена, Лондон, 1856. Большое академическое издание обосновывает выбор тем, что с текстом «Полярной звезды» совпадает чуть ли не дюжина списков.

В науке истина не всегда на стороне численного превосходства. К тому же совпадающие копии – по преимуществу позднейшие, повторяющие лондонское издание.

Когда исходные данные приблизительны, вряд ли итог может оказаться точным. Неудивительно, что не стало бесспорным и постижение смысла.

В литературе встречалось два противоположных взгляда. Одни уверяли, что послание не заключает в себе ничего, кроме призыва к терпению и надежде, к упованию на царскую милость. И разве не подтвердил ход событий, что другого пути не было?

Но если оно все так, то как прикажете понимать строку «И братья меч вам отдадут?»

Или, как в списке декабриста Н. И. Лорера, «меч ваш отдадут»? Что ж, попытаемся домыслить смиренно-либеральные толкования с тем, чтоб довести их до предела. Николай I, особенно ежели ему не хотелось принимать решения, нередко говаривал, что он, собственно, только работает в должности царя, а настоящий царь – его старший брат Константин Павлович. И потому во всех важных делах он, Николай, взял за правило советоваться с братом. Был еще и младший брат, командующий гвардией, Михаил Павлович.

Значит, понимай так: когда все три брата меж собой согласятся, тогда они, «братья», вернут осужденным «ваш меч», то есть вашу шпагу, символ дворянской чести, знак восстановления в правах…

Прочертим для равновесия другую крайность. Воображение писателя для него тоже реальность, равноправный жизненный факт. Кроме восстания декабристов, не было ли второго восстания, пушкинского?

Если было, оно началось и завершилось – в его воображении.

Допустим, что весной 1829 года были написаны стихи, своего рода гимн предстоящего восстания.

Восстание было невозможно? Да, но в этом предстояло убедиться. А вдруг «и невозможное возможно».

Попробуем представить себе, как развернулась в воображении поэта «невозможная возможность».

Если придется, то в главных злодеев, таких, как палач декабристов, новоиспеченный граф Чернышев, пусть стреляет прославленный дуэлист Федор Толстой-Американец.

Во главе армии должен встать генерал Ермолов, одно его имя сплотит и воодушевит войска. Полки будут вести друзья и братья декабристов, давние знакомцы Пушкина – Николай Раевский, Вольховский, Бурцов.

В начале мая 1829 года, попрощавшись в Москве с Федором Толстым, Пушкин самовольно, не ставя властей в известность, отправился в действующую армию, на Кавказ, к Раевскому, Вольховскому, Бурцову.

По дороге поэт сделал изрядный крюк и заехал к Ермолову, с которым не был ранее знаком. Вести беседу напрямик было немыслимо: подобные смелые речи могли быть сочтены за ловушку или, в лучшем случае, за порыв безумия. Но вполне уместно прочесть стихи, а далее обсуждать не планы, а стихи, всего-навсего стихи.

Позднее Пушкин начнет «Путешествие в Арзрум» с эпизода, который, однако, целиком опустит, печатая свои записки в первом номере журнала «Современник».

«Из Москвы поехал я на Калугу, Белев и Орел, и сделал таким образом 200 верст лишних; зато увидел Ермолова… Разговор несколько раз касался литературы… О правительстве и политике не было ни слова».