Почему плакал Пушкин?

Полный и точный текст «Послания» остается неизвестен. Казалось бы, есть чем заняться специалистам по текстологии. Но, поскольку самой текстологии вроде бы нет, участники специального диспута ни на полслова не продвинули установление пушкинского текста. На протяжении сотни журнальных страниц (см. Вопросы литературы. 1984. № 6. С. 144–181 и 1985. № 7. С. 114–175) они ограничились обменом впечатлений и полемическими подзатыльниками. При всей горячности обоюдных личных выпадов спорящие стороны как бы заранее условились говорить всё, что угодно, но не выходить за пределы известных вариантов текста.

Спервоначалу эти игры казались случайной блажью, завихрением, вошедшим в привычку оригинальничаньем. Теперь, задним числом, приходится предполагать, что правдоподобная шумная полемика была заказной, просчитанной на несколько ходов вперед. На вид бесплодная, дискуссия эта, как позднее стало очевидно, исполнила роль провозвестника, явилась пробной попыткой, выразила стремление восстановить почитание царизма, всех царей вместе и каждого в отдельности.

Требовалось начать с опасного угла и на этом крамольном месте нарисовать умилительную картину вековечного единения литературы, дворянства и царизма.

Чтоб мне не вменяли пристрастие к ироническим перекосам, дословно привожу умышленно задорные пассажи. Вот что твердил зачинщик многостраничной перепалки.

«Непонятное начиналось уже в первой строфе».

«Наконец, не всё было понятно – а точнее, ничего не было понятно – в последней, чрезвычайно важной строчке стихотворения…»

«…беседа с Николаем была не только царской аудиенцией, но и разговором дворянина с дворянином, разговором на равных…»

«…это был для него “договор” “первого дворянина” государства, царя, с ним, поэтом и представителем древнего русского дворянства…»

«Теперь мы можем решительно всё понять в послании “В Сибирь”. И прежде всего уяснить, что оно есть не просто ободрение и дружеский привет, но еще и некое сообщение, которое нестерпимо хочется сделать узникам, не нарушая притом условия не разглашать содержания разговора 8 сентября, и которое должно вселить в них твердую надежду».

Далее исследователь поясняет, почему послание осталось непонятым: поэт применил стилистику и лексику, «сбивавшие многих с толку».

«Пушкина не поняли прежде всего те, к кому он непосредственно обращался, – и этим были заложены основы дальнейшего непонимания, пусть и иного по своей природе».

Далее зачинщик диспута уверяет нас, что действия поэта исключали «всякое хитроумие».

Пушкина, мол, «…подвело “простодушие” гения».

«…он не учел, что имеет дело не просто с друзьями юности, но прежде всего с политическими деятелями…»

После таких разъяснении нам, читателям, остается уразуметь, что «Послание» было, по сути, совместным. Не следует ли впредь именовать его «Царское послание в Сибирь»?! Не таков ли был замысел поэта? Тайный замысел, спустя полтора века внезапно открывшийся проницательному взору.

С отповедью дважды выступил Б. А. Бялик. Вторую, более резкую реплику после отказа «Вопросов литературы» приютило «Литературное обозрение» (1986, № 11, с. 33–38). Многоопытный полемист порезвился всласть. Он настаивал на том, что, будучи в плену своей концепции, всё же не мешало бы считаться с фактами. Само собой разумеется: причудливость и логика – две вещи несовместные.

«Он не ошибся в выборе стилистики и лексики, будто сбивавших многих с толку, а сказал именно то, что хотел сказать, и именно так, как хотел».

Ответное выступление зачинщик диспута начал спокойно и снисходительно. «Я весьма уважаю публицистический жанр и часто сам к нему обращаюсь». Затем, всё более пламенея, начал жаловаться на тон, на «иронические пассажи». Мол, «так не спорят».

Выпады против личности оппонента чередовались с поисками прикрытия. Есть, мол, предшественники, они же соответчики. Вот, назывался же А. Слонимский, да и цитата из него приводилась…

Все правда, цитата приводилась и повторялась. Однако у всех на глазах подменялась упаковка. Запропастилось сопровождающее критическое замечание о том, что Слонимский «остановился на приблизительном и произвольном толковании… и никаких выводов из своей догадки не сделал».

По поручению редакции итоги подвел Г. П. Макогоненко. Он во многом поддержал Б. Бялика и кое-что добавил в адрес зачинателя спора.

«…приступая к изучению какого-либо произведения Пушкина, он сосредоточивает внимание читателя на сложности, непонятности сюжета, того или иного мотива, тех или иных образов, эпитетов, отдельных слов. Всё это позволяет ему объявить данное (изучаемое) произведение “загадочным”».

«Тем самьм сразу оговаривается право на любое усложнение текста (“загадка”!), на любые ассоциативные сопоставления и сближения… на объяснение таинственного, на привлечение к разгадке гипотез и предположений, которые сами требуют доказательств…»

«Заявление решительное, но бездоказательное. Оттого мысль сформулирована туманно».

«Что же, все эти факты должны подтверждать утверждение, что во дворце беседовали на равных два дворянина? Странное представление о равенстве…»