Побег из Невериона. Возвращение в Неверион

Чуть позже туда явилась компания молодежи в туниках и сандалиях. Он узнал среди них темноглазую женщину, которую видел под мостом три недели назад, и, не дыша, прирос к месту…

Мы не задавались целью отобразить здесь всю его жизнь. Бальзамировщика он видел еще пару раз, но они не разговаривали и старались не смотреть друг на друга. Мы предлагаем лишь несколько отрывков, чем-то между собой связанных. Расскажем еще об одном, прежде чем перенестись во двор нарнисской таверны двадцать два года спустя.

Покинув Колхари, Клодон, как мы уже говорили, имел весьма смутное понятие о времени, которое там провел. А во время загула с винелетскими женщинами почти через двадцать лет не мог вспомнить, когда ударил молодого вора пивным кувшином – до поездки с длинной в город или потом? Предшествовало это убийству или было очередной дракой? Опять-таки, он очень живо помнил как встречу с темноглазой женщиной под мостом, так и визит к бальзамировщику, но не мог припомнить, что было раньше, а что позже и которое из этих событий побудило его уйти.

Его это донимало не меньше, чем смерть молодого вора.

Мы это, к счастью, знаем – хотя относительно убийства пребываем в таком же неведении.

Это важно для понимания того, что случилось двадцать два года спустя.

12. Глаза. Руки.

– Вот она! – сказал Фуниг, не заботясь, что женщина его прекрасно видит и слышит. – Та, про которую я тебе говорил. Лицедейка, что была с мужчиной из…

Клодон ткнул его локтем в бок.

– Иди поищи сестру.

«Не может быть, чтобы и ноги тоже…» – думал он улыбаясь.

Фуниг ушел за угол. Клодон улыбался и не дышал.

Немного придя в себя, он зашвырнул яблочный огрызок в кусты, зашел в траву и стал тереть одну ногу другой, счищая помои Кратора. Эти глаза… эти руки… о безымянные боги. Но теперь он хотя бы снова начал дышать.

Может, он потому еще здесь, что ее ног не видел? Потому только и не сбежал со двора?

И тут она сказала:

– Может, подойдешь ближе?

Клодон втянул в себя воздух. И улыбнулся.

– Ну пожалуйста, – сказала она, облокотившись на подоконник. – Подойди ненадолго.

Он пошел к дому, боясь, что сейчас упадет. Сойка, осколок вечера среди дня, промелькнула между ним и окном.

Дыхание, как ни странно, не изменяло ему. Осмелится ли он, стоя рядом, заглянуть внутрь и посмотреть на ее ноги? Осмелится ли?

Высунувшись немного наружу, она потрогала его ухо… своими чудесными пальцами.

– Что это у тебя?

– Да это… мужчины в Меньятском ущелье такое носят. Знаешь, где это?

– Слышала.

– Это… – Он знал, что у этой штуки есть название, но язык не повиновался ему. В ухе у него торчал резной колышек твердого дерева с желобком посередине. Где-то между двадцатью и двадцатью пятью годами, разбойничая у подножья Меньята, он попросил приятеля и ему такой вставить. Колышки делал молчаливый искусник с тремя такими же в одном ухе, пятью в другом, с густо татуированными щеками и коленями. Чтобы вдеть такое украшение, мочку не иглой прокалывают, а шилом и три недели проталкивают колышек все дальше и дальше; месяц тебе больно и второй не сказать чтобы хорошо.

Но теперь Клодон даже не вспоминал об этом, если кто-то не любопытствовал.

– Так это не нарнисская работа? – спросила она.

Он покачал головой.

– А я думала, что ты здешний. – Ее улыбка угасла.

– Знамо дело, здешний, – пустился во все тяжкие Клодон. – Родился тут и вырос, тут, видать, и умру. – Клодон, будто впервые, потрогал растянутую мочку и кусок дерева в ней. – Когда молодой был, уходил, это да. Прожил год в большом городе.

– В Колхари? – Улыбка вернулась.

– Да, только это было давно, сама понимаешь. Потом путешествовал. Это мне в Меньяте поставили. – Он снова потрогал колышек. – Потом был в… – он отважился назвать родную деревню, – и ничего хорошего там не видал. Людишки там мелочные, в Нарнисе куда лучше. Никому не посоветую соваться туда.

– О ней я раньше не слышала. – Улыбка снова померкла. – И вряд ли там буду, если моя труппа не захочет там представлять. Я с ними встречаюсь в Йенле.

– Твое счастье, что не слышала. Йенла куда как лучше. Я и на юге бывал, в Енохе, в Адами. И на севере, в Элламоне, в Кхахеше. – Ну не диво ли, что она говорит и слушает, как любая другая женщина? – А теперь вот вернулся восвояси, где каждый камушек знаю, каждое дерево и каждую веточку…

– Погоди-ка чуток. – Она ушла внутрь, и оконная рама опустела, будто и она, и весь разговор ему только привиделись.

Он встал на цыпочки, заглянул в окно. Он уже раза три был в той таверне, но этого помещения не узнал. Ну, ничего. За пять недель он изучил Нарнис достаточно, чтобы отвечать на ее вопросы.

Старая кожа хрустнула, и женщина, откинув завесу, ступила в пыль своими узкими босыми ногами. Он уже миновал ту черту, у которой перехватывает дыхание. Она шла к нему, и пальцы ее ног вытягивались, как маленькие отдельные существа, а его сердце гремело в ушах, и левое – то, с колышком, к которому она прикоснулась – болело. Он не перестал дышать, но дух от благоговения все-таки захватило.

– Как по-твоему, сможешь ты…

Он отважился поднять глаза.

Она улыбалась.

Он улыбнулся в ответ, перевел дух, сказал: