По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Для совершенного фланера, для страстного наблюдателя неимоверное наслаждение заключается в том, чтобы выбрать себе обиталище в числе, в волнообразном, в движении, в мимолетном, в бесконечном[125].

Стоит отметить, что парижский фланер – по сути, антипод делового человека, его полная и безоговорочная противоположность. Он образованный столичный житель, живет для себя самого, никому не служит, он беззаботный вольнодумец, проницательный наблюдатель, хороший аналитик и неутомимый пешеход. У него есть метод, то есть путь, способ наблюдения и живописания панорамы современной жизни, современных нравов. При случае он может таким способом заработать на жизнь.

Этим кормились и По, и Бодлер, решил на этом заработать и молодой Достоевский, попробовав себя в качестве литературного фланера и выступив при этом под маской зубоскала, который готов «острить и смеяться над всем, не щадить никого, цепляться за театр, за журналы, за общество, за литературу, за происшествия на улицах, за выставку, за газетные известия, за иностранные известия, словом, за всё, всё это в одном духе и в одном направлении»[126].

Но в отличие от Парижа времен Июльской монархии, где всяк был волен делиться своими наблюдениями, смеяться над всем, что достойно смеха, и отстаивать правду[127], в царской России издание «Зубоскала» было сразу же запрещено цензурой, и несостоявшийся карикатурист и правдолюб, «неутомимый ходок, наблюдатель, проныра… с своим карандашом и лорнетом и тоненьким, сытненьким смехом»[128] превратился сначала во фланера-мечтателя («Хозяйка», 1847), затем в мечтательного петербургского фланера-фельетониста («Петербургская летопись», 1847), наконец, в мечтателя как тип («Белые ночи», 1848), а потом и вовсе стал подпольным человеком.

По и Достоевский

Ни в одной биографии Достоевского, равно как и в критической литературе, нет никаких свидетельств о знакомстве русского писателя с произведениями По до 1861 г., хотя нельзя исключить, что в свое время ему мог попасться на глаза номер французского обозрения «Ревю де Дё Монд» от 15 сентября 1846 г. со статьей «Рассказы Эдгара По»[129], принадлежавшей перу французского журналиста, литературного критика, писателя, переводчика и пропагандиста англо-американской литературы П. – Д. Форга (писавшего также под псевдонимом Old Nick), где, в частности, был дан детальный пересказ «Человека толпы», двух «парижских рассказов» («Тайна Мари Роже» и «Похищенное письмо»), а также была представлена подробная характеристика героя-мечтателя и поэта Огюста Дюпена с его удивительными аналитическими способностями. Но Достоевский тоже зачитывался Диккенсом, которым вдохновлялся По, создавая «Человека толпы»[130]. Поэтому неудивительно, что в произведениях По и Достоевского, в «Человеке толпы» и «Хозяйке» соответственно, где впервые описано рождение нового взгляда на изменчивое городское пространство, которое можно не только наблюдать от скуки, но и читать как захватывающий и интригующий, полный тайн и загадок текст, мы находим поразительные сходства.

Вымышленный рассказчик, которому отдаются бразды повествования, – это человек, который приходит в себя после продолжительной болезни, и его обостренная восприимчивость словно наэлектризовывает взгляд, открывает новое видение и возбуждает пытливый интерес ко всему окружающему.

По («Человек толпы», 1840):

Как-то недавно, осенью, под вечер, я сидел у большого окна кофейни Д. в Лондоне. Несколько месяцев я болел, а теперь выздоравливал, и с возвратом сил обнаружил себя в счастливом настроении, прямо противоположном скуке, – в состоянии острейшей восприимчивости, когда с умственного взора спадает пелена – άχλύϛ χ πρίν έπήεν – и разум, будучи наэлектризован, столь же превосходит свои обыденные свойства, сколь живой, но откровенный рассудок Лейбница – хаотическую и непоследовательную риторику Горгия[131].

Достоевский («Хозяйка», 1847):