По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Понятие национального гения входит в американскую, европейскую и русскую литературные традиции в первой половине XIX столетия на волне интереса романтиков к самобытности национальных культур. Пионерской и наиболее последовательной в этом плане литературного сознания считается книга мадам де Сталь (1766 – 1817) «О Германии» (1810), где опыту французского классицизма была столь резко противопоставлена современная немецкая культура, словесность и философия, что автор в одночасье приобрела репутацию заклятого врага французской нации и личного неприятеля Наполеона и была вынуждена скрываться в странствиях по Европе. Приблизительно в то же самое время в самой Германии, попавшей под французское иго, так или иначе созревали догадки о национальном предназначении поэзии. Например, в творчестве Ф. Гельдерлина (1770 – 1843) она призывалась к тому, чтобы, «усвоив греков», то есть античную традицию, приблизиться к пониманию необходимости «землеотеческого поворота», то есть возвращения к исходным стихиям «земли отцов», предполагающему разработку радикально нового геопоэтического инструментария или даже, как грезил поэт в знаменитом письме к Эбелю, национальную «революцию чувствований и способов представления, которая затмит собой все, что известно нам из прошлого». При этом на заре нового столетия немецкий поэт пророчествовал:

Вполне возможно, что этому широко поспособствует Германия. Чем глубже молчание, которое хранит растущее государство, тем великолепнее его зрелость. Германия молчалива, скромна, в ней много размышляют, много работают, а в молодых сердцах происходят серьезные движения, которые не переводятся во фразы, как в других местах[599].

Как нам уже приходилось отмечать[600], единственное, но многозначительное изменение, которое появляется в статье «Гений» в «Словаре Французской академии» 1835 г. по сравнению с изданием 1798 г., заключается в добавлении следующей дефиниции: «Le génie d’une nation, d’un peuple. Le caractère, la manière de voir, de penser qui lui est propre» («Гений нации, народа. Свойственный нации характер, манера видеть, мыслить»)[601].

Как известно, Ф.М. Достоевский увидел в Эдгаре По «вполне американца», противопоставив его немецкому романтику Э.Т.А. Гофману. При этом русский писатель не вполне развил саму идею предложенной оппозиции, просто упомянув две-три черты, которые будто бы отличают одного автора от другого. Если исходить из этих беглых характеристик, то можно думать, что Гофман, согласно Достоевскому, «неизмеримо выше Поэ как поэт», поскольку у него есть «жажда красоты… светлый идеал», из чего вытекало, что у американского поэта такой жажды и такого идеала автор предисловия к русскому переводу трех рассказов По не увидел. Вместе с тем «американскость» По русский писатель, судя по всему, связывал с некоей «материальностью», дав понять при этом, что последняя как-то плохо согласуется с «фантастичностью», которую обычно приписывают автору «Убийств на улице Морг». Не настаивая здесь на том, что упомянутая «материальность» может быть в той или иной мере синонимичной «реалистичности» и тогда от всех этих понятий только шаг до пресловутого «фантастического реализма», через который Достоевский определял свой метод в «Предисловии к “Кроткой”»[602], обратим внимание на то, что наряду с «материальностью» едва ли не самой выразительной характеристикой «вполне американца» По в заметке русского писателя является понятие «капризный талант». Действительно, Достоевский, не соглашаясь считать По писателем фантастическим, пишет, что его скорее «можно назвать писателем не фантастическим, а капризным. И что за странные капризы, какая смелость в этих капризах!»[603]