По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Ворон По – одновременно трансцендентный символ и обычная птица; он находится на грани, с одной стороны, абсолютного и жуткого, с другой – непримечательного:

Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!»

[В оригинале: «prophet still, if bird or devil» – «и все же пророк, неважно птица или дьявол».]

«Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол!»[513]

Варианты, которые предлагает По: птица/дьявол, птица/дух (fiend), – играют с диалектикой отсутствия и присутствия, материального и духовного. Нечто подобное мы встречаем в «Оде соловью» Китса, которая начинается с описания дремы и оцепенения и заканчивается почти полным растворением сознания: «Что же это: явь иль сон?»[514] Или в «Кукушке» Вордсворта: «О, кто ты? – птица иль пустой / Лишь голос с вышины?»[515] Или, наконец, в стихотворении «К жаворонку» Шелли, которое открывается строками (буквально): «Приветствую тебя, жизнерадостный дух, / Птицей хотя ты никогда не был!»[516] Тем не менее, невзирая на эти параллели, стихотворение По можно назвать осознанно антикитсовским и антишеллианским. Как показал Дэвид Хирш в статье «Ворон и соловей», «Ворон» – это пародия на «Оду соловью», а следовательно, на романтическое медитативное стихотворение как таковое «с его многословием, переливающимся через край, и динамической траекторией полета-и-возвращения»[517]. В самом деле, По выворачивает наизнанку романтический образ трансцендентной, бестелесной птицы, «жизнерадостного духа», одновременно «приручая» и «остраняя» своего ворона, делая его псевдопопугаем, домашним питомцем, но жутковатым питомцем – инструментом самоистязания и зловещим символом.

Рассуждая о творчестве По, Ф.М. Достоевский подчеркивал его «материальную» фантастичность: «…в повестях Поэ вы до такой степени ярко видите все подробности представленного вам образа или события, что наконец как будто убеждаетесь в его возможности, действительности, тогда как событие это или почти совсем невозможно, или еще никогда не случалось на свете»[518]. По словам Стивена Рэкмена, «Достоевского тревожит то, что фантазии По, независимо от того, имеют они отношение к реальности или нет, убеждают читателя в своей абсолютной реальности. Именно галлюцинаторные элементы произведений По в наибольшей степени конкретны, и голос, призванный эту конкретность передать, неизбежно дрожит и осекается (is inevitably unstable) перед лицом этой материальности»[519]. Эта нетвердость или нестабильность схвачена в двух последних стансах «Ворона», когда лирический герой оказывается неспособен выбрать между материальным и буквальным смыслом, с одной стороны, и аллегорическим и фигуративным – с другой. Тень, отбрасываемая вороном, намекает на то, что у ворона есть физическое тело, но в то же время в стихотворении говорится, что это «душа» лирического героя пригвождена к полу. Присутствие ворона в комнате обретает галлюцинаторное качество вечно длящегося кошмара; оно физически ощутимо и вместе с тем исключительно аллегорично. Механически повторяемое «Nevermore» становится перформативным высказыванием («Я никогда не покину тебя»), в то время как трансцендентный эффект последней стансы достигается за счет длящегося настоящего времени – present continuous tense: «И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья, / С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор» («And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting / On the pallid bust of Pallas just above my chamber door»)[520].

В «Философии творчества» По предлагает следующую интерпретацию этих строк:

Обращаю внимание на то, что слова «из сердца моего» представляют из себя первое метафорическое выражение в поэме. Вместе с ответом «Никогда» они побуждают ум искать известной морали во всем, что до того рассказывалось. Читатель начинает видеть в Вороне нечто эмблематическое – но только самая последняя строка самой последней строфы изображает его как эмблему Мрачного и никогда не прекращающегося Воспоминания[521].