Плоский мир

Эту фразу: «да какая тебе разница?», — он особенно часто любил употреблять, и совершенно не чурался того, что я был вдвое старше его. Поначалу меня это задевало, но пришлось смириться, ибо я боялся обидеть его, если одерну, — кроме всего прочего, раз уж я действительно хотел завести с ним дружбу, мне следовало пренебрегать любой субординацией. Он никогда не говорил мне, почему бросил институт, открещивался от этой темы, как только мог, начинал часто дышать и грубить, и тогда я, чтобы успокоить его, переводил разговор на какие-нибудь научные темы, и каждый раз убеждался в исключительной его образованности. (По поводу института у меня самого не было версий, кроме той, что он ушел, потому что не смог сойтись с коллективом, и я спрашивал его в основном лишь для того, чтобы только в этом убедиться). Неоправданная скрытность Коженина ни в коем случае не дополнялась стеснительностью: он мялся только поначалу, но после нескольких раз пребывания в моем доме не просто утратил эту черту, но стал вести себя даже привольно — отпускал грубые желтозубые шутки, давал мне всякие разные советы по поводу ведения хозяйства и старался изменить мою квартиру так, как ему больше нравилось; я, впрочем, болезненно реагировал на это только вначале, а затем свыкся, и если мне не хотелось подчиниться тому, что он говорил, я просто начинал вести себя более уклончиво, и тогда он мало-помалу утихомиривался. Я прекрасно видел его дурные качества и то, что в глубине души он считает себя умнее всех, но реагировал на это гораздо лояльнее, чем отреагировали бы другие люди на моем месте, — словом, я позволял ему вести себя так, и даже не столько из-за своих опасений, что он опять исчезнет, но вследствие своей уверенности в его широкой и чистой душе, и эта уверенность с успехом крыла все остальное. Ну, а чуть позже, когда он принялся помогать мне в моих фундаментальных математических исследованиях, я очень быстро понял, что и вовсе не могу обойтись без него.

И все же продолжу еще ненадолго тему «наведении своих порядков» — дело в том, что косвенно она была связана с одним очень любопытным эпизодом, случившимся месяца через три после того, как Коженин стал приезжать ко мне.

Это было в воскресенье, в середине весны; день выдался очень дождливым: когда я днем выходил на улицу, капель на ее плоскости было так много, что вся она походила на картину, через которую проступили слезы живописца. Коженин приехал после обеда, был весь мокрый, — (когда он юркнул мимо меня, я обратил внимание, что его короткие черные волосы образовали на лбу лоснящиеся копейные наконечники), — но вполне еще способный соображать.

— Ты исследовал ту прогрессию, которую я тебе дал?

— А-а? Да, да… фигня это, ничего не получается. Тебе придется новую составить. Или, если хочешь, я могу за тебя попытаться, — он закрыл мое лицо большим листом, который весь испещрен был плотными математическими каракулями, походившими на клинопись.

— Попытайся, — я принялся качать головою и старательно разбирать его почерк, — знаешь ли, я к этой прогрессии шел очень долго. Не понимаю, что могло бы в ней оказаться неверным. Ты написал здесь конкретный опыт, который не прошел?..

Ответа на вопрос не последовало, и тут я понял, что совершенно уже не чувствую присутствие Коженина в комнате.

— Денис, ты где?

Нет ответа.

Я прошелся по всей плоскости, затем вошел в другую и тоже там все обследовал и звал его, но безрезультатно; если бы перемещение моего профиля по плоскости оставляло яркий след, то, вероятно, минуты через две моя квартира походила бы на диаграмму, в которой закрашена семидесяти пяти или восьмидесятипроцентная часть — я не побывал в единственной комнате, которая уже несколько лет была нежилой. Там-то я и обнаружил Коженина. Он заслонял полку и, словно работая на счетах, перемещал то туда, то сюда книги, которые сияли золотыми и серебряными надписями и напоминали надгробия.

— Господи, зачем ты пришел сюда?

Он пожал плечом.

— Здесь дождь лучше слышен…

— Ты меня до смерти напугал.

— Ну и что?.. Зачем ты поставил сюда эти книги? Все равно ж, небось, не читаешь?

— Они всегда здесь стояли, — ответил я и загородил его собою.

— А здесь кто-то раньше жил?

— Да, мы с женой.

— А где она сейчас? Вы развелись?

— Нет, она умерла.

Полугубы Коженина растянулись в улыбке. Снова, как и тогда, в холле института, могло показаться, что он шевелит при этом воображаемыми волосками, которые могли бы выглядывать из его ноздри.