Площадь Разгуляй

И здесь же рядом, в каких–то десяти–пятнадцати шагах от этой беззаботно веселящейся праздной толпы палачи занимались своим заплечным делом — казнили! Убивали ночью и днем, изо дня в день, и вот в это самое время! Казнили спокойно таких же точно людей, какие сейчас вот шли рядом с нами по тротуарам, ели мороженое, смеялись беспечно, не зная, не предполагая, понятия не имея о том, что в считаных метрах от них, в подвалах невзрачного дома по чуть затемненному Третьяковскому проезду палачи спокойно убивают выстрелами в затылок и добивают проверочными в висок тех, кто в порядке очереди оказывается в набирающем обороты конвейере уничтожения… Бедные мозги мои, набитые опытом Даниловки с Таганской и смазанные периодическими исчезновениями товарищей по детдому, свободно домысливали, как ничего не ведающие люди у магазинов на Никольской и у других магазинов на других улицах, и в других городах страны все вносятся и вносятся в списки, все вписываются и вписываются в арестные ордера, все включаются и включаются в расстрельные ведомости… И все сходят и сходят в бездонные подвалы дома на Третьяковском…

— Степаныч! — в каком–то никак не угасающем отчаянии спросил я его через несколько дней, — Степаныч, ты меня для чего туда привел?!

— Чтоб знал ты все. Чтоб в проезд этот никогда больше не заходил с товарищем твоим по вашим маршрутам. Мало вам в Москве улиц? Большие уже долбоебы — жениться скоро. И петух жареный в задницу клювануть тебя успел. А все как кутенок играешься. Вот ты теперь знай, каков петух этот бывает…

Не будет Степаныча… скоро, кто тебе правду откроет про жизнь? Родители? Они у тебя далёко… Бабка старая? Смешно говорить. Тогда кто? Писатели долбаные?.. Хоть этот вот — из книжки про чтеца? Он, стерва, скажет правду?! Жди!

«Чтеца» я знал — с колыбельным стишком Квитко познакомился. Тетрадку «Чтеца–декламатора» Степаныч подобрал случайно в мусорной корзинке на кухне чекистской своей общаги. Прочел ее от корочки до корочки (он все книжки так читал). Чему–то подивился. И мне отдал, приказав: прочитай!

Или, лучше, выучи, — тогда узнаешь, кто на подмогу тебе придет, кто беду твою разведет, в случае чего…

Я тогда Степаныча не понял. Но колыбельную прочел и моментально запомнил: ловко была написана — сама собой запоминалась! И опять не понял Степаныча. Даже разозлился на него: зачем мне такое?! Потому как, прочтя стихотворение, перво–наперво подивился иезуитски–изощренной подлости автора. Как же так, — думалось мне, — взрослый человек, детский поэт, он должен был, он обязан был предупредить хотя бы своих маленьких читателей о действительной опасности, грозящей им и их родителям, — намеком каким–нибудь, каким–нибудь тайным словом, знаком показать: откуда ждать беды, чего бояться и, конечно же, к кому обращаться за помощью?! А что мне объяснил детский поэт Квитко? О чем он меня предупредил? На кого велел надеяться? Он что, в лесу жил с волками, как его герой из стихотворения? И не видел, не понимал, что «волки» его лесные — картонные игрушки на рождественской елке? Видел, понимал, не дурак же! А про настоящих волков детям не рассказал.

Глава 55.

Ладно, про подвал в Третьяковском проезде он, скорее всего, не знал, — не знала же о подвале толпа на Никольской, изо дня в день толкущаяся у магазинов, иначе бы вмиг слиняла, разбежалась бы по щелям. Не мог, не должен был он знать о родителях моих, о брате, о родителях Юрки Яунзема, об отцах и матерях всех своих маленьких читателей, без вести к тому времени исчезнувших однажды. Все так. Но ведь многотысячные толпы у справочной на одном только Кузнецком мосту в Москве, но взятые, забранные, заметенные разом творческие союзы, в том числе собственный его Союз писателей, но предарестная и послеарестная брань во всех газетах — ежедневно и который год подряд, но бандитские статьи милого Михаила Кольцова в адрес разных зиновьевых, рыковых, бухариных – только недавно совсем благодетелей и ближайших друзей-единомышленников детского поэта Квитко — Первого из Первых! В конце концов, как резюмировала бабушка, прочтя колыбельную–отходную:

— Должен бы этот байстрюк хоть чем–то отличаться от бешбармакского акына Джамбула с его стихами «Уничтожить!»:

…Фашистских ублюдков, убийц и бандитов –
Скорей эту черную сволочь казнить
И чумные трупы, как падаль, зарыть!

И среагировала как всегда в аналогичных случаях:

— Вот бы Абель порадовался — он ведь болезненно переживал огрехи в своих предвидениях. А тут такое яркое подтверждение его теории оценок соплеменников!

Квитко оценку Абеля, дядьки Бабушкиного, оправдал полностью. В этом убедиться нетрудно: