Площадь Разгуляй

— Разъети твою мать, ****ь старая! До чего мальчика довела?! Это же… усраться можно от такой бабки! Еще раз Василису Ефимовну отфутболишь с сидором, я не посмотрю на твои почтенные годы, Розалия Иосифовна, дорогая, я такое выдам – забудешь наперед (здесь далее совершенно не печатные выражения) с гордыней своей!

«Защитой» тетки я был восхищён. Не то, чтобы я таких выступлений не слыхал от нее, — слыхал еще куда как образнее.

Только не в адрес Бабушки! Бабушка святыня её! И за полстолетия к особенностям фразеологии русской Терпсихоры попривыкла. Но с того дня Ефимовну больше не прогоняла и сидоры благодетелей наших не выбрасывала. Мы даже гостей начали у себя принимать — стыдно не было. Пришли как–то все Молчановы. И Степаныч стал чаще наведываться. Он очень постарел, стал глуховат, был совсем неухожен — откуда было ему быть ухоженным! Бабушка же его залюбила сильно: она лучше других поняла, кем мне стал этот «старый мерин», вертухай с Лубянки, новый Вергилий, когда оказался я в своей сиротской безысходности. Он старой ответил великим уважением и совершенно не модной тогда доверительной откровенностью — все же он в почетных чекистах ходил и такое знал, что не приведи

Господь к ночи поминать…

Глава 54.

…Когда мы с Аликом прогуливались в самом центре, на обратном пути к дому мы обязательно приходили к памятнику Первопечатнику Ивану Федорову в Театральный проезд. И в щели между камнями его пьедестала прятали сэкономленные монетки — резерв, если в следующий раз вдруг понадобятся они. Потом мы их всегда находили, хотя основание памятника обжито было и другими вкладчиками. В тот вечер я как раз монетки извлекал — надо было двадцать копеек добавить на книжку, которую очень захотелось купить. Книги продавали напротив — через Театральный проезд — на длиннющем развале, базаре книг, что тянулся тогда непрерывной лентой прилавков от Театральной площади через Лубянку до сквера с «Крестом» героям Шипки у Ильинских ворот. За выковыриванием монет меня застал Степаныч. Он тоже был любитель часами рыться в свободно лежавших книгах. Сделав дело, мы вместе двинулись вверх. Дошли до Третьяковского проезда. Здесь старик остановился. Поглядел в темную глубину горкой поднимавшегося проулка. Долго молчал. Решился:

— Завернем? Я тут одно место покажу.

Мы прошли под аркой и остановились справа у стены аптеки Феррейна на узеньком тротуарчике. Аптека выходила к проезду высоченной глухой стеной, снизу украшенной заглушенными кладкой окнами в решетках и парой прикрытых крышками грузовых подвальных люков. Густел вечер. Небо потухло.

Тьма опустилась. Над проездом загорелись редкие желтые огни подвесных фонарей. Тишина стояла. Только внизу, за аркой, шуршал Театральный проезд и откуда–то долетала чуть слышная музыка.

— Вот, — сказал тихо, будто бормоча, Степаныч. — Вот, отсюда всех их вывозят, — он кивнул на глухие серые ворота под домом напротив стены аптеки. — Судят Военной коллегией… На первом этаже. Потом сводят вниз, в подвал. И сразу кончают. А ночью понакидывают в автовозки и через ворота увозят… Вон, где оперативники мельтешатся…

Я задохнулся, выдавил шепотом:

— Как… кончают?! Почему? — Я не понимал, про что спрашивал…

— Очень все просто: один — в затылок с метра, другой — в висок, проверочный. Этот — в упор. Все.

— За что?!

— За то!.. Пойдем!…

Он медленно, тяжело переступая старческими ногами, двинулся вверх, к выходной арке проезда. Я — вслед, на ватных ногах. Услышанное было неожиданно и страшно. Рта больше не раскрывал — спрашивать. Тут вышли на ярко освещенную шумную Никольскую. По ней двигалась пестрая густая толпа. Она кипела разговорами, взрывалась смехом, лизала мороженое, завиваясь водоворотами у магазинных входов, кружила у лотков и стекала с тротуаров. Была суббота, и праздничное настроение наступившего воскресного отдыха вместе с людьми растекалось по переулкам этой центральной торговой московской улицы, выходившей прямиком на Красную площадь напротив Никольской башни Кремля.