Площадь Разгуляй

Знать все это надо было. Ведь мне жить приговорено было с нею вместе — с кодлой. Из одного корыта жрать. Дышать одним воздухом. А ведь кодла и существует сама, да и поддерживается попечительски администрацией «мест заключения» для того именно, чтобы отнять у меня еду, задушить, не дать выжить, если вот так захочется кому–то — от гонора блатного, от блатной жадности, от злобы лютой блатной на весь белый свет за собственную судьбу сломанную, от «так просто»… И, конечно, от всевозможных «надобностей» самой администрации.

Да. Мне предстоит отныне существовать с людьми, которые, по Шейнину, «липким страхом расправы держали в руках полутемную блатную массу, приспосабливая ее для собственной своей наживы, эксплуатировали нещадно, соблазняя извечными приманками — фартом и «красивой жизнью». А сами предавали и продавали ее. И решали воровские судьбы на тайных «толковищах», где «говорили слово». И отсылали на смерть своих же милых дружков–подельничков, во все времена мечтающих уйти насовсем, исчезнуть, вырвавшись из капкана цепкой власти психопатов–паханов, от их беспримерной жадности и злобной крысиной воли».

Никогда, ни при каких обстоятельствах не уверенные ни в ком из «своих», не доверяющие друг другу никогда, они — эти «люди» — особенно нещадно и изощренно преследуют и казнят тех «своих», кого лишь только тень подозрения коснется. Например, в ситуации, что сложилась теперь у дверей камеры с рвущимися к «гадам» шакалами. Они же мазаться о начальство пытались! Именно таких преследуют всегда и везде. И уничтожают в «самоспасительной» истерике. Чуют шкурой своей дубленой, что при любом подобном контакте с любого уровня администрацией продадут немедля, наперебой забегая друг перед другом, все скопом всех своих. Случай лишь представься…

Между прочим, уже тогда, в этапной камере, мне — совершенно еще неопытному — показалось: Касперович и Дымов, не по своей воле опытные спецы по блатным, одним продуманным ходом заставили кодлу кинуться на дверь камеры и избавились сами и всех нас избавили от необходимости впредь опасаться этого кодла. Теперь само оно, насмерть напуганное, отныне и до конца дней своих само будет опасаться «своих».

Тонкости эти я только много лет спустя усвою.

…Чудом не сбив с ног ворвавшегося первым в камеру корпусного, пятеро «спасавшихся» от параши «граждан» кинулись в ноги вбежавшим за начальством надзирателям, тоже пятерым.

Кинулись… И мгновенно расползлись по коридору. Только теперь уже волоча на себе мертво вцепившихся в них вертухаев.

Ничего не понявший поначалу корпусной бросился обратно в коридор. Моментально за ним захлопнулась дверь. Захрипели–завизжали замки… По громкому шуму, по отрывкам в запале выкрикиваемых фраз можно было понять: родео в коридоре было в полном разгаре! И что «спасшиеся» туда «шакалы» — ну ни за что, ни под каким видом, ни за какое самое–самое наказание «…в камеру эту, к психам–мужикам, не взойдут никогда, пусть их расстреляют тут же, в коридоре… век свободы не видать!»… «Падлы!»

Когда дверь снова отворилась, «спасенных» в коридоре не было…

Зато корпусной ворвался теперь в камеру победителем! Со всей значительностью, моменту соответствующей: его сопровождало не менее десятка надзирателей, часть которых была вооружена… «ласточками».

Последним зашел знакомый мне по 19–й пожилой военврач.

Камера встретила явление начальства по режимным правилам: все ее сидельцы стояли чинно на положенных им местах у нар и матрацев. Все были без головных уборов. И тишина, соответственно, стояла благоговейная. Однако еще мельтешилось негромко шакалье под нарами. Устраивалось там на всякий случай. Пряталось. Хотя, верно, сообразило уже, что к лучшему что–то переменилось у страшной параши. Там вроде никого по–ка больше не топят. Трех давешних «утопленников» пожалели вроде. Помиловали, что ли? Выдернули их за неизмазанные дерьмом части порток из бочки. Вытряхнули–выколотили из них все почти что, что на зорьке понахлебалось–поналилось во–внутрё. Поблевать даже поспособствовали вволю. Водички даже дали во рту сполоснуть. И попить… Теперь вот сидят… эти… трое. В вонючей дряни, на залитом, измызганном полу. К параше… самой… этой привалившись. И головы уронив… В себя, будто, приходят… Помаленьку, не глядя ни на кого. А глядеть–то им как? Как глядеть, разом вышибленным позорно — позорней некуда! — со своего «почетного» места в красном углу. С «вершин» своих «законных» кодловых–падловых… Самими ими смастыренных из животного страха одних, из подлючей, сволочной сути других. С «вершин», откуда любого можно казнить, пока самого — вот так — не утопят в навозной параше.

Вот, сидят они. И не смотрят. И смотреть–то нечем. Морды — в дерьме, как в штукатурке, глаз не продрать без бани… В баньку бы их! От духа–то хотя бы…

Глава 166.

— Их бы в баньку, гражданин начальник, а? Невозможно…

Дышать нечем… И… люди они, хотя нелюди, конечно. Но посочувствовать можно… А?