Площадь Разгуляй

Хохотала компания на нарах. Выл, плача, пожилой мужчина на полу. Ему, когда он уснул, сделали «велосипед» — сняли с ног «сменку», дырявые окоренки, вложили ваты между пальцев… И подожгли… Конечно, от боли, еще не проснувшись, человек засучил ногами — «поехал на велосипеде»… Проснулся – пальцы горят! Нестерпимая боль… Обида. А они — кодла — смеются… Им весело! Позднее кому–то припалили усы и бороду.

Тоже веселились…

К одному из уснувших новеньких, из троих, прибывших после меня, полезли в мешочек. Вытащили пару шерстяных носков. Маленький шарф. Шапку–ушанку с матерчатым верхом он, проснувшись, не отдал. Его ударили. Сзади двое схватили за горло. Он отбился — скинул их с себя — сильный, видно, человек. Из угла свистнули. Стая шакалов, будто сговорясь, сорвалась с нар. Кинулась на мужчину. Но тот упорно, зло и молча сопротивлялся. Несколько грабителей отползло — боялись. Одному человеку он вывернул руку. Другому повредил шею. Оказался не прост…

Все вроде утихомирилось. Прошло. Затихло…

Шакалы, словно уэллсовские морлоки из «Машины времени», настырно лазят по нарам. По полу у лежащих или сидящих на своих матрацах. Почти ласково обыскивают людей. Лапают мешки. Кидаются вдруг — то перехватить у кого–то неожиданно оказавшуюся еду, то снять обнаруженную только что приличную одежду…

Большинство же блатных валяется без дела на нарах. Ждет, когда под присмотром Уса более счастливые их товарищи разделят, наконец, хлеб. И можно будет урвать долю. Люди, которые к блатной компании не принадлежат, тоже ждут. Тихо.

Мрачно поглядывают в угол, где отбирают у них — нагло и спокойно — пайку, хлеб! О которой они наслышаны, что она — пай–ка — святая. Что даже самые наглые уголовники никогда не по–зволят себе и другим отнять у самого униженного человека причитающийся ему казенный кусок хлеба — пайку…

Теперь люди сидели или лежали, ожидая. И своими глазами видели, как в прах рассыпаются гнусные байки о порядочности блатных, о незыблемости «старых тюремных законов»…

Наконец, хлеб «поделен». Роздан. И съеден моментально с совершенно остывшим супом — пустым отваром из рыбных костей.

Люди улеглись. Тогда подручный Уса, бледный, безликий, с по–врежденным глазом и фигурой гориллы, сказал негромко:

— Э-э… Фраера… Вшей ищите, с-суки… Быстр–ра!

Вроде, тихо совсем сказал… А услыхали все.

Эти недочеловеки — из урок ли, из начальства ли — как сговорились: обращаться к человечеству тихо, чуть слышно. Полагая, видимо, что оно обязано все время пребывать на стреме, карауля и, не приведи Господь, не пропустить хоть полслова из того, с чем к нему обращаются эти тихо говорящие подонки – «благодетели»…

…Началось движение. Толкотня. Расстегивались пуговки рубах. Поднимались матрацы…

— Е–е–есть! — победно крикнули. — Е-есть! Вот она — падла!

Для меня это было непривычно. Вши в переполненной людьми камере ничего, верно, хорошего не сулили… Один из заводил посунулся к двери. Включил световой сигнал вызова дежурного.

— В чем дело?! — крикнул надзиратель в кормушку.

— Корпусного давай!

— Чего надо?

— Говорят тебе — корпусного!

Через несколько минут появился корпусной. Сама строгость!

— Что за ЧП? Кто шумит?

— Я, гражданин начальник. Несоответствие у нас…

— Что еще?!

— Дак… вошь в камере! Глядите–ка… Вот!

Корпусной брезгливо отстранился от раскрытой спичечной коробки, сунутой заводилой ему под нос. Сощурился близоруко: на торчащем из коробка клочке грязной ваты — вошь…

— Видали? Вот она — с–сук–ка!

Корпусной повернулся. Быстро вышел. Дверь захлопывается. Замки звякают. Гремят. Хрипят. Взвизгивают…

Глава 163.

Через полчаса дверь снова открывается. Надзиратель объявляет:

— В баню! С вещами. Собирайсь!

«С вещами»… Это значит со всем, что у тебя есть. И с матрацем, на котором спишь. Все приходит в движение. У шакалов начинается охота: когда собираются вещи, когда их несут, когда в прожарку их отдают, когда идет шмон перед баней — самое время углядеть случайно пропущенное в камере! И начинается «молотьба» — безудержный грабеж в общем ералаше… Новички теряются, сбитые с панталыку могуществом казенных установлений, правил и «традиций» — «тюремных законов»!

Вроде, гуманных, придуманных, будто бы, для подопечных, для создания нормальных условий содержания…

После бани, разомлевшие, чистые, новенькие камерники валятся спать. Да и то: дошли во внутренней тюрьме. Нервы себе поистрепали. Здесь, в Бутырках, попридавились в верхних этажах, дожидаясь справедливого суда, обернувшегося «Постановлением». Доспели совсем на дьявольской тюремной кухне следствия и досудного сидения. С его «довольствием», рассчитанным спецами для существования без движения. А на поверку — голодным. С двадцатиминутной прогулкой, постоянно урезываемой…

А баня та же — отличная! Вольная Москва таких не знает.

Идешь в нее по корпусам, отделениям, коридорам и отсекам.