Площадь Разгуляй

— Когда это… они? — спросил я, не сразу различив на карточке дату. — А! Вот: четвертого января тысяча девятьсот сорок первого года…

— Подписывай!

— Чего подписывать?

— Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь! — вдруг заголосил он.

— Не подпишу. Писать буду. Жаловаться.

— Прокурору?.. Союза, да? — человеческим голосом, но с иронией, спросил–посоветовал майор, заводясь… Глаза его по–нехорошему завеселели, пошли искрами в отсветах плафонных шаров. — Они жаловаться будут. Подписывать они не будут, герои Гражданской войны. Они только сидеть будут… — белобрысый майор разозлился вдруг:

— По малолетству отвалили добрые люди дураку «пятерку» — пожалели… Ты видел, по сколько остальным лепят — не скупятся? Не видал? Смотри! — он сунул под нос мне кипу карточек…

— Вот: двенадцать! Всем — двенадцать! Ну? Спасибо надо дяде говорить! Ручкой дяде сделать. Шмотки хватать в зубы. И — на парашу!.. Подписывай давай — и на этап! В лагерь. На воздух. К нормальному жранью! Все лучше, чем здесь, в камне, на тюремной пайке… Тебя когда замели–то? Ну да — в августе. Ты говорил. Знаешь, дорогой товарищ, за пять–то месяцев во–внутренней, да здесь еще — надо бы уже сообразить, куда попал.

И не залупаться не по делу… Ладно. Не хочешь расписываться в получении — не надо. Дело твое. Мне это, сам понимаешь, без надобности. Дяде — тем более… Давай! Вали отсюда! Без оглядки и молись! Молись, дорогой товарищ, чтобы у тебя без довесков обошлось, умник… Уведи–ите!

— Сле–едвющий!..

…Шмон. Баня. Снова шмон…

Глава 162.

…Утром меня заводят в огромную 102–ю этапную камеру.

Она расположена в одном из выгороженных отсеков бывшей тюремной церкви, построенной… Боже мой! Доктором Гаазом.

Население камеры — человек полтораста–двести. По раннему времени оно, будто, спит безмятежно. Обретается на сплошных — вдоль стен «пирсами» и «покоем» — нарах. Под нарами тоже.

И на полу. Не занято людьми только малое пространство у вместительной — вчетверо большей, чем бочка из–под горючего, — параши. И пятачок перед дверью. Не спит население. В неверном свете не очень яркой лампы в зарешеченной нише над дверью, моя видавшая виды клеенчатая курточка была моментально замечена. Одновременно, с вежливой просьбой «скинуть клифток», последовало любезное приглашение на нары. Кто–то сам подвинулся. Кого–то потеснили. Одного просто скинули на пол. Работало неукоснительное правило — право сильного. Слабый в тюрьме (впрочем, на воле тоже) должен быть предельно покладистым. Главное, молчать во всех случаях. Так меня стали учить… Быстро выяснилось: курточка моя — мусорная. Да еще ни на кого не лезет. В процессе выяснения этого обстоятельства, когда все новые и новые ее хозяева пытались с быстротой смены картинок калейдоскопа напялить курточку на себя, меня они пока с нар не сгоняли.

Часа через полтора принесли завтрак — баланду в мисках и ящик нарезанного пайками хлеба. Хлебный ящик с его содержимым тотчас оказался в одном из дальних углов камеры. На участке нар, занятом многочисленной компанией урок. Верховодил высокий, худой мужик с длинным лицом и тоже длинными, словно приклеенными, молдавскими усами. На нем было, опять таки, очень длинное — точно, не его — новое серое широкое зимнее пальто с каким–то красивым, верно, очень дорогим воротником из черного матового меха. Из–под пальто, когда мужик вставал, выглядывали мягкие, блестящие сапоги, собранные к низу гармошкой. Под воротником виден был белый пуховый свитер, горловина которого прикрывала половину лица усатого. Он часто слезал с нар. Долго, мучительно, постанывая, мочился в парашу. Громко пускал газы. Отхаркивался. При этом, не заботясь, попадают или нет его «отходы» на лежащих у воняющей бочки. Обратно, на нары, он залезал в сапогах. Каждый раз переступая в новом месте. И шел к себе в угол прямо по людям, которые молча отодвигались или также молча сносили, когда он наступал на них. Потом уже я видел множество таких подонков — психически нездоровых, переполненных болезненной жаждой наслаждаться унижением, втаптыванием в грязь человеков, страданиями их… Их много — таких. Они везде ищут возможность унижать, понимая собственное ничтожество.

Мучимые им. Им подогреваемые в ненависти к окружающим. К тем из них особенно, кто не может, не умеет, «не имеет права» сопротивляться…

Сейчас мужик сидел в своем углу. Смотрел, как его подручные — шестерки — «делили» заново наши хлебные пайки…

В камеру втолкнули еще троих. Тотчас они остались без своих, не очень потертых, пальто, без ботинок и костюмов…

Ограбление происходило тихо, мирно, казалось даже, полюбовно. Взамен отобранных у них «освобожденные» от приличной одежды надевали молча кидаемую им рвань — «сменку». В это время мне пришлось сперва тоже подвинуться на нарах. Потесниться… Через минуту я был согнан на пол. Покрутившись, лег у двери. И мгновенно уснул — бессонная ночь взяла свое. И, кажется, тут же проснулся от дикого воя… И от хохота…