Площадь Разгуляй

Щель рта, без затей, вделана в огромный, как сам Голованов, прямоугольный — обухом — подбородок, превращающий лицо в чугунную маску. Четко прорисованные, будто судорогой сведенные скулы. Маленькие прижатые уши. Коротко стриженые, зачесанные назад светлые волосы… Забавное лицо вырисовывалось. Вот только трогательная, детская отрешенность взгляда чуть заведенных глаз… Она не то, чтобы примиряла с ним. Она успокаивала.

Таким увидел я «новыми», — после времени, проведенном на Лубянке, и потому взрослыми уже глазами, — своего «названного брата». «Парнишечку». Шурика. По праздникам являвшегося к Степанычу, — «дядю Сашу». О котором знал — как представлялось мне — все абсолютно. Но на самом деле абсолютно ничего не знал, пока не прочел про него в книгах Виктора Суворова (Владимира Резуна), уже где–то в начале 80–х годов. Лет через 5–7 после смерти Александра Евгеньевича…

…Вот это все увидал я и обо всем этом подумал в те мгновения, пока пересекал он палату и на койку мою опустился легонько, пока, притянув меня, в лоб чмокнул–клюнул, уложив огромную лапищу на голову мне…

Я замер. Глаза прикрыл. Мне вдруг стало непередавамо легко. Почему? До сегодня не знаю. Но легко по сейчас.

— Я — проведать тебя. — Он руку убрал. — Ты такое письмо отправил… Со Степанычем посоветовался бы, дружочек. Но что сделано, то сделано. Это я к тому, чтобы ты осознал — за письмо беды тебе не миновать: оно, — на этот случай, — точно по адресу попало — в секретариат… — Он пальцем в потолок показал… — Не вынуть. Да как отреагируют — неизвестно. Может – сурово. И ты должен встретить это как мужик. Как мужчина. И ко всяким неожиданностям изготовиться в своей судьбе. И да-же может — к жизни в зоне. Неприятно, слов нет! С другой стороны, чтобы стать мужиком, полезно чуток покормиться солдатской кашей или — в меру — баландой лагерной, чтобы схлестнуться с жизнью напрямую! (О Боже, — то же самое говорил мне Сергей Егорович в степанычевой больнице!) Ты меня по–нял, мальчишечка?

— Понял, Александр Евгеньевич….

— Хорошо, если понял… Лучше бы, конечно, раньше это по–нять… Передали: били тебя некоторые товарищи. Так? Чего молчишь? Били же, падлы. Ладно, они свое отбили… Кормят как? …«Как всех», значит. Ну–ну. Запомни: когда придется туго совсем, край, ты меня начальству назови. Главному. В независимости — кто. И сам я пригляжу. Если получится. Ну, всё…Прощай, герой!

Он приподнял меня. Обнял коротко. Опустил. И в развалочку вышел, не оглядываясь.

(О том, куда Александр Евгеньевич вошел — написанное пол века спустя и увидевшее свет эссе автора ВЕСНА ИСТИНЫ АЛЕКСАНДРА ГОЛОВАНОВА).

Глава 120.

По уходу его никто долго в палату не заходил. Ночью заглянул Авербух, начальник медсанслужбы. Подержал руку на моем лбу, взглянул на сак с передачей, оставленный Головановым у тумбочки. Улыбнулся. Вышел. Он умел без слов сказать больше, чем иной словами, — Исаак Израилевич. Был он человеком! На своем непростом месте смог он помочь множеству забитых Лубянкой арестантов спастись и выстоять. А ведь там делалось все, чтобы человек не выстоял, не спасся! О нем — по–том узнал — слагались легенды. Они расходились невероятными подробностями — «парашами» по ГУЛАГу, который — рассказывали — «притих на час», когда люди узнали о гибели доктора под Москвой в декабрьских боях 1941 года…

Для меня нечастые встречи с такими людьми, как Исаак Израилевич, давали возможность передохнуть от постоянных столкновений с единокровными «братьями» из тех, что делали жизнь вокруг невыносимой. И здесь, в лубянской больничке, тоже: их, «у меня», на Лубянке, 12, и рядом, на Лубянке, 14, и, тем более, на Лубянке, 2, не переводилось. Не говоря о Варсонофьевском.

И это только тех, кого я по имени знал.