Плод воображения

Она пришла в себя, открыла глаза и обнаружила, что на нее смотрит чудовище. Впрочем, взгляд чудовища не был кровожадным, скорее наоборот — исполненным нежной и трогательной, до наворачивающихся слез, любви. Она и вспомнить не смогла бы, когда в последний раз на нее так смотрел мужчина (а чудовище, несомненно, было самцом). Вполне возможно, что только в младенчестве и в раннем детстве, пока ее папочка еще не смылся, заявив мамочке, что привычка убила чувства.

Но тут, кажется, был совсем другой случай. Елизавета увидела свежие царапины на морде у чудовища — некоторые выделялись рельефной коркой запекшейся крови, — затем перевела взгляд на свои руки, сложенные поверх старого одеяла. Чужая кровь осталась под ногтями — кровь и грязь, от которых ее едва не вывернуло, однако желудок давно был пуст. Чудовище улыбнулось, снова открыв для обозрения зловонную пасть с шестью уцелевшими зубами, накрыло ее руку своей огромной горячей лапой и погладило, словно говоря: «Всё хорошо, царапины — это пустяки, ни о чем не волнуйся».

Она тяжело вздохнула. Похоже, ей пока действительно не о чем волноваться. Ее не будут насиловать или расчленять прямо сейчас. Какое доброе и ласковое чудовище… О господи, если бы еще не этот запах! Застарелая вонь исходила не только от его тела, но и от топчана, на котором она лежала, от одеяла, которым была заботливо укрыта, от стен комнаты, покрытых темными, похожими на раздавленных мух, значками…

Вдруг Елизавета осознала, что к ней вернулось чувство реальности. Это малозаметное в обыденной жизни состояние отличалось от, например, молодости и здоровья тем, что о нем нельзя даже пожалеть, когда его теряешь. И вот вернувшееся чувство реальности сообщило ей, что от былой одержимости остался только след ожога на самолюбии, нечто вроде незаживающего клейма стыда. И хотя Елизавета твердила себе, что стыдиться тут нечего, это не ее вина, а ее беда — она оказалась чуть более внушаемой, чуть более подверженной какому-то разрушительному воздействию на психику, — но стыд всё равно ворочался внутри тяжелым крабом, мешая ей ощутить себя полноценным человеком, напоминая, кем она была и как выглядела всего несколько часов назад…

На лицо чудовища набежала тень, словно оно чувствовало и разделяло то, что испытывала Елизавета. Это тоже было для нее внове. Чудовище принялось ее утешать, оно бормотало ласковые слова и называло Малышкой.

Лиза чуть не расплакалась. Кто бы мог подумать, что она найдет сочувствие и сострадание здесь, в этой грязной берлоге, у существа, которое… Которое что? Елизавета задала себе простой вопрос: а что она о нем знает? С чего она взяла, что привычка принимать душ два раза в день (кстати, почти ею утраченная за последние сутки) дает ей право брезгливо морщиться от близости того, кто, возможно, вернул ее в мир нормальных людей?..

То самое чувство реальности, недавно обретенное ею заново и потому еще не успевшее надоесть, напомнило Елизавете, что за стенами этой комнаты есть город, а в городе есть люди, играющие в странную игру, и в этой игре ей отведена определенная роль. Кое-кого она, вероятно, разочаровала, а кое-кто, не исключено, уже ищет ее. Это навело Елизавету на мысль о браслете.

Не ощущая его на руке, она больше доверяла глазам. Подтянула вверх рукав куртки, обнажив предплечье до локтя, — браслета не было. В ответ на ее взгляд чудовище покачало косматой головой: «Не думай ни о чем плохом, Малышка, я обо всем позабочусь». Впрочем, Елизавета не была уверена, что правильно поняла эту пантомиму.

Но кое-что она могла выяснить прямо сейчас.

* * *

Впервые услышав настоящий голос Малышки, бродяга оцепенел. До сих пор она разговаривала с ним беззвучно; он «слышал» ее прямо у себя в голове, и всякий раз его не покидало ощущение, что он играет сам с собой в испорченный телефон, облекая в слова приходящие к нему чужие мысли.

Сейчас ему понадобилось полминуты, чтобы переварить простую просьбу. Впервые Малышка попросила его о чем-то. Прежде она либо требовала, либо молча страдала, предоставляя ему догадываться о причинах неудобства, страха или об источнике вероятной угрозы. И до настоящего времени он редко ошибался.

— Дайте воды, — снова попросила она. У нее был тихий робкий голос. Голос, которым она как будто еще не научилась пользоваться. Еще бы — прошло всего несколько часов с момента ее внезапного преображения.

Он посмотрел на ее потрескавшиеся губы и поразился собственной тупости. Мог бы и сам догадаться. Какой же он идиот! Эта, взрослая, Малышка была не менее уязвима, чем та, маленькая и хрупкая. И не меньше той нуждалась в его ежесекундной заботе и опеке.

Он отодвинулся и зачерпнул воды из старого молочного бидона, стоявшего поблизости.

* * *

Когда он поднес к ее губам чашку с отбитой ручкой и надписью «Лиза», ее рука, готовая подхватить чашку, дрогнула. «Нет, так в жизни не бывает, — подумала она. — Это какой-то бред». Но даже в бреду ей до смерти хотелось пить. Она жадно глотала, не ощущая вкуса, — вода была просто прохладной жидкостью, гасившей пожар, что пылал внутри нее.