Плод воображения

Но приходила волна затемнения, и Елизавета забывала об этом. Кратковременное оцепенение сменялось лихорадочным возбуждением. Она начинала метаться по опустевшему номеру, раздираемая противоречиями и взаимоуничтожающими порывами. Остатки самолюбия и страх мешали бежать следом за Ладой. Но после ее ухода внутри Елизаветы образовалась вопящая пустота — один сплошной разинутый рот изголодавшегося младенца, сожравшего ее личность и теперь требовавшего чего-то еще…

Его невозможно было унять. Рвущийся наружу вой нельзя было заглушить, заткнув уши. И в конце концов он победил.

* * *

Она выскочила из отеля и стала озираться по сторонам с видом человека, только что спасшегося из пожара, но угодившего прямиком в новое бедствие, от которого спасения уже не было.

Стоял ясный жаркий день, однако она этого не замечала — ее внутренний горизонт был застлан грязным туманом, а душу поливал ледяной дождь. Соответственно, Елизавету била дрожь, и волны озноба одна за другой прокатывались по телу. В таком состоянии мало что значила одежда, которая не согревала, — и даже если бы длинная юбка и жакет вдруг исчезли, Лиза вряд ли ощутила бы наготу с большей уязвимостью. Она и без того чувствовала себя вывернутой наизнанку, и при каждом движении колючий воздух царапал ее внутренности…

Так и не выбрав направление сознательно, она побрела куда глаза глядели, потому что оставаться на месте было еще невыносимее. Спустя несколько минут в ее мозгу забрезжила мысль о церкви. Церковь была как-то связана с «хозяином»… нет — с Ладой…

Чашка с чаем… Лиза вспомнила, как они вдвоем пили чай на балконе. Лада показывала ей эту штуку, которая нужна, чтобы… Чтобы муж однажды почувствовал своей задницей, каково ей было все эти годы…

Она пойдет в церковь… Вспомнить бы еще дорогу… Где-то между отелем и садом… Картинки мелькали, не соединяясь в непрерывное и понятное целое… Собаки, безликая фигура на велосипеде, запах травы, голоса деревьев в ночи, холод земли, теряющее узнаваемость лицо в зеркале, зародившееся безумие, острая нехватка её… Всё смешалось в обрывочных воспоминаниях.

Сейчас Елизавета вряд ли нашла бы то место, в котором провела ночь. Вернее, не нашла бы точно. Где-то там остался компьютер… посредник между нею и «хозяином». Посредник, передавший приказ идти в отель… и что-то еще. Ей казалось, было что-то еще: черный айсберг, отколовшийся от арктического ледника ночных кошмаров и целиком погрузившийся в ее подсознание… Нет, до него теперь не добраться; никакими силами не извлечь его оттуда… разве что ждать, пока он растает сам собой.

Что могло растопить черный лед? Присутствие Лады. Найди Ладу, маленькая дурочка Елизавета; одной тебе с этим не справиться… Но Лады нет в церкви. Она же не сказала: «Я иду домой». Но не важно, что она сказала. Лада и не собиралась возвращаться в церковь — по крайней мере утром. Откуда Елизавете это известно? Она не знала — как сорванный с ветки лист не знает, куда несет его ветер. И сколько бы деревьев ни стояло вокруг, листу уже никогда не быть частью одного из них…

* * *

Пересекая в своем сомнамбулическом движении какой-то дворик, она заметила перед собой человека, мирно почивавшего на траве под сенью фруктового дерева, рядом с ним стояло что-то вроде детской коляски без колес, превращенной в маленькую переносную кровать.

При виде чужака Елизавета не испытала ни страха, ни любопытства. И даже не подумала свернуть в сторону. Плен мономании имел одно преимущество: всё, то не было напрямую связано с отсутствием Лады, уже не могло испугать. Сосредоточенная на своем воображаемом кошмаре, Лиза воспринимала остальное, как смазанный и приглушенный, однообразно-серый фон. То, что от незнакомца, лежавшего на спине, за пять метров разило помойкой, мочой и потом, не имело значения — он был таким же заблудившимся, как она.

Ее взгляд безразлично скользил по его массивной фигуре. Длинное черное пальто показалось ей знаком траура, который он носил по самому себе. Седая путанная борода; зияющая дыра приоткрытого рта… Несколько коричневых сточенных зубов… Зловоние… Насекомые… На мгновение ей почудилось, что они копошатся даже в его глазницах, но это двигались зрачки под пергаментными веками… Ему что-то снилось… Возможно, даже женщина, бредущая мимо, — видение из другой, забытой жизни…

Она прошла в двух шагах от него, бесшумная, как утренний сон. Ее тень накрыла его лицо — не исключено, что где-то далеко отсюда, в ином, искаженном, времени, для него померкло солнце и черная туча заволокла небо. Он застонал, но не проснулся. Случившееся так и не вырвалось из подсознания, будто задушенный крик, оставшийся никем не услышанным под мягкой толстой подушкой.

Ее взгляд, раздробленный призмой психоза и частично обращенный внутрь, упал на детскую коляску. Грязно-розовое одеяльце свешивалось за край, и по нему ползали большие коричневые муравьи. В их деловитой настойчивой деятельности было что-то неотвратимое, как приговор слепой и бездушной природы. Они ползали и по лицу куклы, завернутой в одеяло.

Елизавета замедлила шаг.