Пленники Амальгамы

Ладно, завершаем прослушивание. Вопрос Феликса: «А тебе чего-нибудь кололи?» – «Не, таблетки давали, только я их в очко выбрасывал. Лишь один раз зэки для смеху заставили препараты сожрать». Феликс: «И что?» – «Спал весь день, и обед проебал, и ужин. То есть я просыпался, но встать не мог, тело будто ватное было. А главное, глюки полезли со страшной силой! Мне рассказывали, что я все таращился в пустой угол и орал: “Я ее боюсь!” Кого, спрашивают, боишься? А я кричу: “Там сидит моя смерть!” Они ржут, суки, говорят: “Ты хоть штаны надень, уебище, неприлично перед смертью в трусняке лежать!” Потом с трудом чифирем отпоили. Вставляет дико, лучше всякого, блядь, энергетика!»

Вскоре голоса сливаются в хор, который не поет, а стонет, если не сказать – вопиет из адских глубин. Вот вам Босх в полный рост, а вот Эразм Роттердамский в обнимку с Кеном Кизи. Впрочем, искусство с этим не справляется. Нет тут катарсиса, мать вашу, и быть не может! Есть бездонная мерзость ада, ответом которой – лишь святая злость, что все более меня захлестывает…

Самопальную газетенку Феликса распространяю в редакционном коллективе. Помимо откровенной жести (вроде той, что в диктофонных записях) там немало любопытного, например, можно узнать, что еще на Стоглавом соборе при Иоанне Грозном было решено «бесных» и лишенных разума помещать в монастыри. Туда же направлялись преступники, попы-расстриги, а еще инакомыслящие. Ту же боярыню Феодосию Морозову поместили в монастырь как «бесную», где она в скорости и скончалась. Царь Петр запретил ссылать сумасбродных в монастыри, приказал устраивать специальные госпитали, да не дожил до воплощения идеи. Зато спустя время создали «дома для умалишенных», куда помещали тех, кто подобно Чаадаеву, говорил не то, что нравилось властям.

Одним словом, можно почерпнуть информацию к размышлению – если захотеть. Так не хотят, твари, черпать! Телешев высказывается, мол, сейчас у здоровых забот полон рот, а ты нам сбрендивших Чаадаевых подсовываешь! А главред советует больше переживать за состояние дел в редакции, каковые из рук вон. Перекупить могут газету, а тогда весь коллектив – пинком под зад, других наберут!

– То есть вам эта проблематика неинтересна?

– Почему же? Интересна… В принципе. Но сейчас у нас другие приоритеты!

При встрече жалуюсь Феликсу на коллег (заодно раскрываю тайну). Визави в курсе, что эту тему повсеместно загоняют под плинтус, потому и приходится издавать «боевой листок» и устраивать пикеты. Не соглашусь ли я поучаствовать?

– Что будем пикетировать? – интересуюсь.

– А что угодно! Можно Пироговку, можно комитет по здравоохранению или органы выборной власти.

Что-то во мне сдвигается, иначе вряд ли вышел бы на Победу, где в особняке с колоннами расположилась администрация. Транспарант над головой гласит: «ТРЕБУЕМ ДОПУСКА ПРАВОЗАЩИТНИКОВ В ПСИХИАТРИЧЕСКИЕ БОЛЬНИЦЫ!» От входя в здание нас тут же отгоняет полиция, в итоге перемещаемся на другую сторону проспекта. Видно ли нас? Кажется, вначале в окнах маячат белые пятна-лица, потом исчезают. А главное, ветер: транспарант парусит, и я с трудом его удерживаю.

– Сейчас все раздам и подменю… – бормочет Феликс, рассовывая прохожим флайеры; их прочитывают на ходу, после чего, как правило, выкидывает в ближайшую урну. Наверняка среди них есть те, кто меня знает, только мне на это плевать. А Феликс талдычит как заведенный:

– Эти стационары закрыты для общественности! Более закрыты, чем тюрьмы! А работают там палачи в белых халатах!

Мысленно повторяю: палачи! – подстегивая ощущение большого смысла, что появился в жизни. Когда есть смысл – тоска уходит, а впереди маячит надежда. На что? Неважно: в куче, боевой-кипучей, поневоле на что-то надеешься, над мелочами задумываться некогда. Делай что должно, и будь что будет!

Жаль, на ночь лихорадочную деятельность приходится сворачивать. И – тут же накрывают мраки. При свете дня представляется: стоит распахнуть врата стационаров, изгнать оттуда зэков с уклонистами, уволить нерадивых санитаров, упразднить «вязки», обеспечить пищеблоки съедобными продуктами – что еще? Ага, туалеты человеческие оборудовать, и тут же воссияет солнце! Лица пациентов просветлеют, как и их измученные души, и они начнут рядами и колоннами выписываться из Пироговок. Ночью же благие намерения улетучиваются, словно дым. Ты приближаешься к зеркалу, загадочно мерцающему в полутьме, чтобы увидеть там бесчисленных мертвецов. Мертвецы не жалуются, не кричат, они безропотно молчат, чего-то от тебя ожидая. А ты ничего не можешь! У тебя нелепый транспарант на плече, в руках смешные бумажки, а это плохой инструментарий для воскрешения.

– Не получается! – разводишь руками, и те, кто с надеждой на тебя смотрел, поворачиваются и медленно удаляются.

* * *