Пленники Амальгамы

Утверждайте, умные вы наши, только не лезьте под блузку, на которой вот-вот проявится мокрое пятно. Лифчик уже мокрый – третий день из моих округлившихся сисек сочится беловатая жидкость, похоже, молоко. Значит, я беременная?! Может быть. И не спрашивайте, каким способом я залетела, объяснения могут быть разные. Сплю я сейчас мертвецки, так что меня можно запросто изнасиловать во сне. И санитар может грязное дело провернуть, и автоматчик Богдан, даже Гриша (попугая задушить сумел, почему сонную Майю не трахнуть?). Но я бы не хотела Гришу, равно как и Богдана. Нет, не они, даже не Капитан, камнем ушедший на океанское дно. Есть догадки, но я о них молчу, с нетерпением ожидая окончания сборища. Утвердили? Теперь отпускайте, пока не прыснул молочный фонтан!

Возвращаюсь в палату, тут же в туалет, где снимаю и спешно застирываю лифчик. Нельзя показывать, что я в положении, иначе задержат, уроды, еще на месяц-два! Надеваю новое белье, а поверх – толстый свитер, он промокнет нескоро.

Перед тем, как отпустить на свободу, устраивают показуху для Кати. Мол, не зря денежки тратила, не зря кормила персонал, почитай, всю зиму – извольте лицезреть результат! Меня усаживают посередине, со всех сторон рассаживаются сотрудники, у двери – Катя, внимательно (и тревожно) на меня таращится.

– Это твоя мать? – задает вопрос Эдуард Борисович.

– А кто же еще? – пожимаю плечами. – Разумеется!

– Видите, уже речи нет о какой-то выдуманной Магдалене! Так, теперь выясним про отца. Разве он – древний египтянин?

– Какой египтянин?! У него склады с магазинами, потому что он этот…

– Бизнесмен?

– Ага. А бабушка Алевтина Георгиевна, его мать, умерла. Из-за меня умерла, не выдержала, когда я психически заболела.

На Катю устремляют торжествующий взгляд.

– Видите? Это критика! Критическое отношение к себе – признак здравости сознания! Ладно, как ты оцениваешь вашу коллективную выходку? И поведение Сюзанны?

– Отрицательно оцениваю. А Сюзанна… Она обманщица, потому что музыка не лечит!

Главврач хлопает себя по коленке.

– Умри, как говорится, Денис – лучше не скажешь!

А я мысленно прошу прощения у Сюзанны. Извини, мол, родная, ты уже на свободе, а мне нужно вырваться – любой ценой! Так что не обижайся, если буду тебя топить, ты сильная, выплывешь…

Между тем начинают отчитывать Катю, мол, не без ваших усилий дочь дошла до такого! Надо же, бесов гонять вздумали! Какому-то Ковачу решили довериться! Да он же авантюрист, как и изгнанная с позором Сюзанна! В общем, не занимайтесь глупостями, если что – милости просим, двери всегда открыты!

– Ты ведь не будешь ездить к авантюристам?

Это уже спрашивают меня. Я мотаю головой, боясь выдать себя голосом: опять хочется ржать, как тогда, у портрета Львовича. Но я собираю волю в кулак, чтобы спокойно ответить: дескать, нет, не буду ездить. И к Гермогену ни ногой, хватит, намучались!

Озираю довольные лица врачей, вижу, как в глазах Кати гаснет тревога, и выдыхаю: вот и ладушки. Радуйтесь, придурки, гладьте себя по головке, только отпустите на свободу.

Выйдя наружу, направляюсь за угол, туда же тяну Катю. Почему-то хочется взглянуть на благоустроенную тюрягу снаружи, с корта, где мы вскоре оказываемся. Там уже куча проталин, можно не опасаться того, что утонешь в сугробе; думаю, через месяц-полтора тут натянут сетку и послышатся хлесткие удары по мячу. Но пока теннисистов нет, я выхожу на середину корта и шарю глазами по стене из красного кирпича. Ажурные решетки на окнах маскируют тюремный антураж, намекая: тут тишь, гладь и благодать. Где же окно моей камеры? В соседней отбывает срок Тая, у нее были шторы с огромными бабочками, и я их вскоре замечаю. Значит, моя камера слева, там шторы светло-коричневые, сейчас – плотно задернутые. Что ж, остается помахать им рукой, а затем со всей доступной мне злостью плюнуть в ту сторону.

– Чего расплевалась?! – кричит Катя, что с баулом в руках маячит в створе калитки. – Домой идем!

Я же раскидываю руки и кружусь по корту, кружусь, свободная, победившая – хотя бы в эту минуту…

По дороге узнаю, что из клиники в любом случае пришлось бы убираться, поскольку деньги кончились. У негодяя сейчас проблемы, он даже на связь не выходит, говорят, в Финляндии скрывается от кредиторов. Я расстраиваюсь – в Финляндию склянку с ядом не провезешь, на границе задержат. Вывод: буду дожидаться беглого фараона здесь, не век же ему за бугром отсиживаться.

В ванной, где чищу зубы, замечаю синий бритвенный станок (у нас с Катей розовые), мужской крем для бритья и такой же – после бритья. А возле дивана вижу тапки сорок последнего размера. И диван разложен! Его не раскладывали, стелили на одной половинке, а тут натуральное лежбище – интересно, для кого?

Катя вынимает вещи из баула, бормочет что-то про стирку, а глаза виноватые, будто нашкодила, а признаться не в силах.

– Слушай, я должна сказать… Он не будет часто приходить.

– Кто? – спрашиваю ледяным тоном.

– Ну, я же еще не старуха… Должна быть какая-то личная жизнь…