Плен

– Нет, подождите, – перебила Марина. – Что значит «я сяду»? Я поступила так, как поступила бы любая нормальная мать, она согрешила, я ее наказала. А вы что же, предлагаете это все так оставить? Ты молодой еще пацан, чего ты в воспитании понимаешь?

– Ох… – Следователь помолчал. – Идите, а.

– Куда идти? Ты дочь мою найди! А то умный такой, сидит тут, угрожает! Ты думаешь, я ее, что ли, куда-то спрятала? Да она характер просто свой поганый показывает! Вся в сестру! За что мне такое наказание, я всю жизнь горбачусь как проклятая на этом чертовом заводе, чтобы…

Следователь встал:

– Мы примем меры, идите.

– Какие меры?

Марина тоже встала.

– Мы объявили розыск, делом занимаются.

– Как занимаются? Я хочу точно знать!

– Гражданка, успокойтесь.

Как будто это было так просто.

09:41. Катя

Девять плиточек бежевого линолеума, наклеенных на коричневый деревянный пол у порога, чтобы не растаскивать грязь по квартире. Грязь на плиточках проступала замысловатыми разводами, отмывать нужно было начисто, несколько раз меняя воду и прополаскивая тряпку. Можно было прополоскать тряпку в раковине, но успеть вытащить мелкие камешки из склизкой решетки слива. Иначе она все поймет. Успеть выключить чайник. Девять. Надвигающаяся минутная стрелка часов. И толстая, уже почти соприкоснувшаяся с делением. Чувство подступающей тошноты. Это не страх, нет чувства опасности, только нарастающее отвращение. Грязь, тиканье часов, бульканье чайника. Будто мир каменеет, темнеет, становится неприятным. Тошнота. Густая наползающая тошнота.

– Вы думаете, это мать?

– Что, простите?

Катя все еще не могла успокоиться.

– Нет, я не знаю. Она приходила с работы в четыре.

– Вы должны вспомнить, иначе все это…

– Не знаю. Можно завтра? Я плохо себя чувствую.

– Катя, я вас предупреждала, не надо избегать этих воспоминаний, они в прошлом, воспринимайте это как путешествие.

– Угу, – кивнула Катя и вышла.

Вспомнила какую-то ерунду, а чувство тошноты, накатившее откуда-то из детства, почему-то так и не прошло. Она забежала в ближайшую кофейню и съела мороженое. Ком в гортани заморозился, разошелся, и стало сильно легче. Правда, после первой же сигареты накатил снова, но Катя купила в табачном еще и леденцов без сахара. Их неприятный, химический привкус смешался с горечью табака, но это все равно было приятнее той тошноты. Странно было, что психиатр ничего не проанализировал. Катя думала, что будет вспоминать картинки, а психиатр трактовать их. Она ждала какого-то прозрения, великого открытия, которое избавит ее от сомнений, а вспомнила тошноту и линолеумные плиточки. Хрень какая-то. Хорошо, что нужно было работать до самого вечера, отвлечется хотя бы.

Катя снимала сегодня казашку-трихолога, которая пыталась накормить ее бутербродами с сервелатом. Оператор так аппетитно наминал, что Катя почувствовала, что голодна, но как только посмотрела на жировые прожилки на колбасном срезе, снова затошнило.

– Ну хоть конфетку, – улыбнулась ей казашка и указала на чан с конфетами.

Это действительно был огромный в диаметре фарфоровый чан, доверху наполненный самыми разными конфетами. Хотелось запустить в него руки и обрадоваться, как в детстве, когда матери на заводе давали новогодние подарки. Нина съедала почти все свои конфеты сразу и болела, а Катька запасала. Выходило нечестно, потому что потом приходилось угощать Нину, но все равно это ощущение того, что дома у тебя не тарелка пустого борща, а еще и конфетка, так радовало, что есть их было жаль.

Катя провела ладонью по конфетной россыпи, и ее тут же будто током дернуло. Пришло новое воспоминание.