Письма с войны

Последние дни нас, видимо, решили по-настоящему загрузить работой; дел невпроворот. Очень поздно освободился и вот теперь пишу тебе это письмо. Завтра или самое позднее послезавтра мы уедем отсюда. Я уже примирился с этой мыслью и не испытываю страха перед грядущей жизнью!

Шансы на отпуск действительно благоприятны. Если и дальше все пойдет так, я смогу увидеть тебя уже в июле, только, пожалуйста, напиши мне, когда у вас каникулы.

Ну разве история с Тунисом[114] не прискорбна? Не безумно прискорбна? Больше ни слова не говорят о тех многих тысячах несчастных солдат, ни одно из сообщений вермахта даже не упоминает о них. Не хватает еще, чтобы они написали: «На Южном фронте без перемен…».

Какой будет наша жизнь после войны? Невероятно трудно составить себе о ней представление, надо ждать, только ждать… мы все, все ждем только мира, этого сказочного существа, которое зовется «миром» и которого никто не знает!

Весна здесь упоительно прекрасна; цветущих деревьев не видно, только цветы — в горшках — в буйстве своего великолепия, но воздух и море просто сводят с ума; это заметно по пылающим лицам юношей и девушек, женщин и иногда мужчин, если им удается забыть о войне. Ужасно тяжело быть одиноким серым солдатом в этой непредсказуемой пылкой жизни, ты действительно чужой здесь, пришелец.

Теперь по вечерам малышка Жаклин всегда торопится уйти, и совсем не трудно догадаться по ее личику, что она влюблена и спешит на свидание. Стоит ей только выйти за порог, как она исчезает с быстротой молнии, и я ничуть не сомневаюсь, что ухажер Жаклин уже поджидает ее на другом углу дома. Я завидую счастью этого немного чопорного, очень неуклюжего белобрысого ученика столяра, он может пойти погулять со своей любимой; часто я вижу, как поздним вечером, в густых сумерках, они проходят мимо наших окон; очень странная, немного суровая пара; почти невозможно представить себе, что они испытывают нежность друг к другу, но они счастливы, это сразу заметно.

Я стою на своем балконе; невероятно трудно оторвать взгляд от моря в ярком свете закатного солнца. Утешает лишь узкая полоска горизонта со стороны суши, еще пылающая алым цветом, но уже заволакиваемая легким туманом… есть что-то нереальное в этой вечно живой, полной жизни стихии, которая временами устремляется куда-то; ах, в эти последние беспокойные дни у меня не было даже возможности посмотреть из окна на море…

[…]

* * *

На канале, 26 мая 1943 г.

[…]

Сегодня с десяти утра я снова нахожусь в прежнем «жалком состоянии» и достоин величайшего сострадания. Спустя всего полчаса после прибытия я уже бежал вместе с солдатами под палящими лучами солнца в каске и с оружием; итак, меня сразу бесцеремонно окунули в неприглядную действительность, быть может, это даже хорошо. Очень тяжело и необычайно грустно, когда тебя вырывают из богатой событиями интересной жизни и подменяют ее безотрадной службой. Но Господь все видит, Он опять нам поможет.

Ни с чем не сравнимое счастье ожидало меня в обед: я получил сразу семь писем и три бандероли, все дошло в наилучшем виде, и деньги тоже, так что теперь я богатый мужчина.

Я хочу быть всегда сильным, здоровым и жизнерадостным. К врачу пока не пойду. Слишком тяжело после водворения в убогую подневольную службу испытать еще и там унижение. Но эти презренные, правда не все поголовно, субъекты не смогут меня сломать.

Мы отрабатывали наши сложные упражнения на просторных, пестрящих яркими цветами лугах, среди неуемного буйства красоты природы; поля тоже в цвету, и крестьяне шагают по этому разноцветью с сознанием элементарной свободы, почти божественного покоя и мира, мира… Мы же в своих серых мундирах, тесных и унылых, вечно пребывая в состоянии раздражения и ярости и глубочайшей нужды, устали от дикой тоски, вот такая у нас жизнь! […]

Меня поселили в узкой комнате, где обретаются еще семь человек; ужасно грустно, для меня не оказалось даже шкафчика, все разбросано по комнате где попало; дежурство продолжается до восьми вечера, если же ты приводишь в маломальский порядок свои вещи, то на это уходит по меньшей мере еще один час; стало быть, уже девять вечера, так что на всё про всё остается один-единственный час, поистине жалкое существование. Но Бог все примечает…

[…]

* * *

На канале, 28 мая 1943 г.

[…]