Письма незнакомке

Он по-прежнему ничего не делал, – под этим я подразумеваю не только то, что ни его роман, ни его пьеса, ни его философское сочинение не продвинулись ни на шаг, – он в буквальном смысле слова ничем не был занят. Он не только так и не опубликовал ни одного сочинения, но даже не написал ни одной заметки для газеты, ни разу не выступил публично с какой-либо речью. И дело не в том, что ему было бы трудно добиться издания своего труда, нет, он был знаком, да еще как близко, с лучшими парижскими издателями, директорами домов прессы. Дело также не в том, что он желал в силу свободного, осознанного выбора оставаться в тени, простым наблюдателем. Напротив, естественная склонность к славе была ему вовсе не чужда. Безделье было следствием различных, но приводящих к одному результату причин: природной беззаботности, невозможности сохранять интерес к одному предмету, некоего паралича воли. Подлинный творец всегда в той или иной степени калека, ему всегда чего-то недостает, именно это и приподнимает его над реальностью, принуждает взлететь над жизнью, «воспарить». Шалон же был слишком хорошо устроен в жизни, она его полностью устраивала. Совершенная лень являлась следствием полного житейского благополучия.

И при этом не было писателя, который не называл бы нашего друга «своим дорогим собратом» и не присылал бы ему своих книг. По мере того как мы один за другим продвигались по иерархической лестнице столичного света, где все столь четко отмеряно, несмотря на кажущееся небрежение условностями, Шалон тоже продвигался наверх: на нем в некоторой степени отражалось почетное место, которого достигал один из нас. Мы очень заботились о том, чтобы его самолюбие не пострадало. Так какой-нибудь свежеиспеченный генерал, слегка стесняясь павшего на него выбора, кажущегося ему не вполне заслуженным, прикладывает силы к тому, чтобы продвинуть по службе и старого товарища по военной школе Сен-Сир.

Со временем вокруг нас стали крутиться молодые люди, нуждавшиеся в протекции. Поскольку Шалон был с нами на равной ноге, то и обращались они к нему как к «дорогому мэтру» – новое поколение молодых людей было весьма расчетливо. Возможно, между собой они и задавались вопросом: «А что он написал? Ты читал его книги?» Порой какой-нибудь недотепа в разговоре с ним мог похвалить «Голубого медведя» или «Короля Калибана». «Простите, – высокомерно и слегка обиженно прерывал его Шалон, – это действительно прекрасное произведение, только написано оно не мной». Из нас пяти, впрочем, он был единственным, кто охотно соглашался читать чужие рукописи и давать советы, бесполезные, как все советы на свете, но непременно тонкие и глубокомысленные.

Эта ни на чем не основанная слава росла неспешно и так естественно, что нас не удивляла. Но мы были бы неприятно поражены, если бы нашего друга забыли пригласить на одну из тех официальных церемоний, на которые собирается «весь литературный и художественный мир». Впрочем, такого никогда не происходило. Изредка, когда случай заставлял нас столкнуться с каким-нибудь замечательным творцом, преданным и публикой и государством забвению, одиноким и бедным, нам случалось задуматься на миг над тем, насколько парадоксален успех Шалона. «Да, – думалось в такую минуту, – возможно, это несправедливо, но что делать? Так было всегда. И потом, у того есть его гений, а это все-таки лучше».

Однажды утром, зайдя к Шалону, чтобы вместе с ним позавтракать, я застал у него вежливого юношу, сидевшего в уголке и разбиравшего старые журналы. Шалон представил его: «Мой секретарь». Это был невысокий парнишка, очень милый, только что окончивший Эколь де Шарт[20].

Несколько дней спустя Шалон рассказал нам, что платит ему триста франков в месяц, и признался, что это несколько обременительно для него. «Но нашему брату без секретаря никак нельзя», – добавил он смиренно.

Война 1914 года, словно сабельный удар, расколола жизнь каждого на до и после. Бельтара записался в драгуны, Фабер стал летчиком, воевал в Салониках, Ламбер-Леклерк был ранен, с почетом вернулся в палату депутатов, а там уж недалеко было и до помощника министра. Шалон, побыв некоторое время рядовым второго класса, прикомандированным к какому-то складу, был отозван ведомством пропаганды и закончил войну на улице Франциска Первого. Когда мы с Фабером демобилизовались, он очень нам помог, поскольку за время долгого отсутствия мы утратили свои связи, тогда как ему, наоборот, удалось завязать новые знакомства с весьма влиятельными людьми.