Письма незнакомке

– Сиврак, расскажи-ка этому дитяте историю карьеры Шалона. В его возрасте это может быть поучительным примером, – попросил Бельтара.

Сиврак присел на край дивана и резким голосом, словно рвавшим слова на слоги, тотчас приступил к рассказу:

– Не знаю, месье, приходилось ли вам слышать о классе риторики лицея Генриха Четвертого выпуска тысяча восемьсот девяносто третьего года, столь же знаменитом в районе Пантеона, как и некий выпуск Эколь нормаль, состоявший, как вам известно, из Тэна, Прево-Парадоля, Сарсе и Эдмона Абу[17]? Этот класс был, как мне о том твердит всякий раз, как я его встречаю, один из наших старых учителей, «рассадником знаменитостей», поскольку в одно и то же время в нем учились Бельтара, Ламбер-Леклерк, Фабер и ваш покорный слуга. Ламбер-Леклерк, уже тогда готовившийся к поприщу публичного человека, и Фабер проводили вторую половину дня на скачках…

– Поуважительнее к моему превосходительству, – вставил чиновник.

– Твое превосходительство было единственным среди нас, чей юношеский темперамент позволил тогда же предугадать уготованное ему будущее. Бельтара не выказывал особого интереса к живописи, как и Фабер предрасположенности к драматургии. Наш преподаватель по литературе, отец Амлен, говорил ему: «Мой бедный Фабер, вам не суждено знать должным образом французского языка». Справедливое суждение, ныне как будто оспариваемое невежественной публикой. Что до меня, мне тогда доставляло большое эстетическое наслаждение рисовать Венеру на полях тетрадок. В нашу компанию входил и Шалон.

Это был светловолосый паренек с тонкими, приятными чертами лица, который не особенно утруждал себя занятиями, много читал, толково выбирал любимых поэтов и галстуки и благодаря своим сложившимся вкусам пользовался у нас большим авторитетом. К этому времени, познакомившись с «Историей тринадцати», мы вчетвером плюс Шалон решили основать общество под названием «Пятерка» лицея Генриха Четвертого. Каждый из нас обязался в дальнейшем во всем поддерживать четверых других в любых жизненных обстоятельствах. Условились, что деньги, влияние, связи, – словом, все, чего добьется один из нас, будет им поставлено на службу остальным. Прекрасный проект, но всего лишь проект, не более того, поскольку с окончанием учебы наши пути разошлись. Его превосходительство и я посвятили себя карьере правоведов; Фабер, которому нужно было зарабатывать, поступил на службу в банк своего дяди; Бельтара пошел учиться на врача. Сперва военная служба, а затем превратности судьбы окончательно развели нас. На протяжении шести лет мы получали лишь редкие весточки друг о друге.

Впервые полотно Бельтара я увидел на Салоне тысяча девятисотого года. Я был удивлен тем, что он стал художником, еще более поразил меня его талант. Всегда с огромным удивлением узнаешь о талантах друга детства. Мысль о том, что гениальные люди были прежде чьими-то товарищами, не помогает понять, что один из них мог быть и твоим товарищем. Я списался с ним. Он пригласил меня к себе. Мне понравилось в его мастерской, я несколько раз навещал его там, а после долгого обмена письмами и телеграммами удалось созвать на ужин всю «Пятерку». Каждый поведал о том, чем занимался все это время по окончании лицея.

В результате череды довольно любопытных перипетий трое из нас отошли от карьеры, намеченной для них родителями. У Бельтара в любовницах была одна модель, он для собственного удовольствия сделал с нее несколько эскизов, которые оказались неплохими. Она познакомила его с другими художниками. Он взялся за дело, преуспел в нем и несколько месяцев спустя отказался продолжать учебу на врача.

Затем, вернувшись в родной Прованс, стал писать портреты марсельских торговцев и их жен и заработал тысяч двадцать франков, что позволило ему, вернувшись в Париж, трудиться в свое удовольствие. Он показал мне полотна, которые «свидетельствовали о темпераменте», по выражению тогдашних критиков.

После того, как одноактная пьеса Фабера была сыграна любителями на вечере у его дяди, он удостоился больших комплиментов от одного старого драматурга, друга дома. Этот великодушный человек, отнесшийся к нему по-дружески, поставил в «Одеоне» первую полноценную пьесу нашего товарища «Степь». Ламбер-Леклерк был секретарем сенатора от Ардеш, и тот обязался сделать из него супрефекта. А сам я сочинял рассказы, которые выносил на суд «Пятерки».