Письма молодого врача. Загородные приключения

Так вот, она узнала о Каллингвортах некоторые пробудившие в ней недовольство подробности, когда я только с ними познакомился. Затем последовало фиаско в Авонмуте, и они стали все меньше и меньше нравиться маме. Она была против моего переезда в Брэдфилд, и лишь благодаря быстроте своего решения я избежал формального запрета. Когда я туда прибыл, ее первым вопросом (после моего письма об их процветании) было – расплатились ли они с кредиторами в Авонмуте. Мне пришлось ответить, что нет. В ответном письме она умоляла меня порвать с ними, заявив, что наша семья хоть и небольшого достатка, но она никогда не падала столь низко, чтобы вести дела с человеком бесчестным и с сомнительным прошлым. Я ответил, что Каллингворт иногда говорит о том, чтобы заплатить кредиторам, что миссис Каллингворт тоже за это выступает и что мне кажется неразумным ожидать, что я откажусь от хорошего места из-за вещей, к которым не имею ни малейшего отношения. Я заверил ее, что, если Каллингворт впредь сделает что-то бесчестное, я с ним порву, и обмолвился, что отказался принять некоторые его методы лечения. В ответ мама написала довольно резкое письмо, где высказала, что она думает о Каллингворте, а я снова встал на его защиту, утверждая, что ему присущи порядочность и благородство характера. Это подвигло ее на еще более решительное послание. Наша переписка продолжалась: она нападала, я защищался, пока между нами, похоже, не стал намечаться серьезный разлад. Наконец, я воздержался от писем не от озлобленности, а потому, что решил – если дать ей время, она успокоится и, возможно, станет более разумно смотреть на ситуацию. Отец, судя по полученному от него письму, похоже, считал дело из ряда вон выходящим и отказывался верить моим рассказам про методику и назначения Каллингворта. Это двойное противодействие со стороны самых близких мне людей помогло мне быть менее разочарованным, чем если бы в другой ситуации, когда дело завершилось. На самом деле, я был настроен сам его завершить, когда за меня это сделала судьба.

Теперь о Каллингвортах. Жена его по-прежнему приветлива, и все-таки, если я не обманываюсь, в ее ко мне отношении недавно произошла перемена. Я не раз и не два перехватывал ее взгляд и замечал в нем едва ли не злобу. В двух-трех случаях я также подметил в ней жесткость, которой раньше не примечал. Не от того ли это, что я слишком уж вмешался в их семейную жизнь? Встал ли я между мужем и женой? Видит Бог, что я пытался этого избежать, призвав на помощь весь свой такт. И все же я часто чувствовал, что положение мое шатко. Возможно, молодой человек придает слишком много значения женским взглядам и жестам. Ему хочется придать каждому из них особую значимость, когда они могут являться лишь минутным капризом. Что ж, мне не в чем себя винить, и в любом разе все это скоро закончится.

А потом я заметил примерно то же самое и в Каллингворте, но он настолько странный человек, что я не придаю особого значения переменам в его настроении. Иногда он смотрит на меня с яростью, словно злой бык, а когда я спрашиваю, в чем дело, он рычит «О, ни в чем!» и отворачивается. А иногда он сердечен и дружелюбен до крайности, и я гадаю, играет он или нет. Возможно, тебе покажется, что я неблагодарно отзываюсь о своем благодетеле, мне тоже так кажется, но все же именно такое впечатление у меня и создается. Это, конечно, абсурд, поскольку какую цель они с женой преследуют, разыгрывая дружелюбие, если они его не испытывают? Однако ты знаешь, как себя чувствуешь, когда тебе улыбаются губами, а не глазами.

Однажды вечером мы зашли в бильярдную гостиницы «Центральная», чтобы сыграть партию. Играем мы примерно одинаково, так что могли бы прекрасно провести время, если бы не странный характер Каллингворта. Он целый день пребывал в мрачном настроении, делая вид, что не слышит моих слов, или же отвечал односложно и ходил туча тучей. Я твердо решил не затевать скандала, поэтому не обращал внимания на все его нескончаемые колкости, которые, вместо того чтобы умиротворять, раззадоривали его пуще прежнего. В конце партии я, желая выиграть два очка, положил шар, лежавший у самой лузы. Он вскричал, что так нельзя. Я возразил, что грех от такого отказываться, когда до выигрыша два шара, и в ответ на его не прекращавшиеся замечания обратился к маркеру, который со мной согласился. Это противодействие лишь распалило его злость, он внезапно разразился ужасными ругательствами, оскорбляя меня. Я обратился к нему:

– Если ты хочешь мне что-то сказать, выйдем на улицу, и скажешь там. Это хамство – так выражаться в присутствии маркера.

Он поднял кий, и я решил, что он меня им ударит, но он с грохотом швырнул его на пол и бросил маркеру полкроны. Когда мы очутились на улице, он сразу начал разговаривать со мной в агрессивном тоне.

– Хватит, Каллингворт, – сказал я. – Я выслушал больше, чем могу вынести.