Письма

Любезнейший Алексей Николаевич! Насилу дал Бог храбрости одолеть этого гадкого идиота Галича. Следовало бы его и его творения на костер — да и сожечь. Извините, что долго продержал. Начнешь читать — сон. Не прочтя отослать — стыдно не одолеть дряни. Вы были у меня, — не застали. Я и знал, что вы будете, и ждал вас, да прислали нечаянно за мной из одного дома, для дела, по которому не быть мне никак нельзя. После заходил к вам мимоходом, шляясь по солнечному утру, извиниться. Не застал. Теперь я дома, пока дурна погода. Пошла ростепель, боюсь выходить. Когда будете свободны и иметь желание быть у меня, очень буду рад. Нет ли у вас чего-нибудь почитать из журналов, «Репертуара» или «Пантеона»? Скучно; тяжелого читать нельзя. Есть, — одолжите пожалуйста. Уважающий вас Алексей Кольцов.

Если есть «Москвитянин», дайте и его.

60 Кн. В. Ф. Одоевскому

22 марта 1841 г. Воронеж.

Ваше сиятельство, любезный князь Владимир Федорович! Наскучил я вам своими просьбами, или нет, угодно ли вам быть моим покровителем, или неугодно, — не знаю сам. Имея нужды, лезу с ними к вам, прошу вас. Да и кого ж мне больше просить о них? У меня, кроме вас, князя Вяземского и Василия Андреевича Жуковского, никого нету, кому бы мог передать их так, как вам. Кто, кроме вас, быль и будет ко мне так снисходителен, как вы? Не один месяц, а годы, — целые годы подтвердили эту истину. Каковы вы были ко мне в первый, точно таковы же остались и в последний раз: хороши, ласковы и добры. Василий Андреевич Жуковский, бывши у нас в Воронеже, просил обо мне нашего губернатора Лодыгина; по его просьбе Лодыгин быль ко мне всегда хорош, делал мне много добра. Кой-какие люди, Бог знает из чего, на всяком шагу делали мне неприятности; но под защитою Лодыгина, наконец, делать их мне перестали, и все у нас с ними пошло мирно и покойно.

Теперь Лодыгина нет, а вместо его, как говорят, будет у нас губернатором генерал-майор Молоствов, который быль назначен наказным атаманом над Оренбургскими казаками. Он теперь еще в Петербурге. Я вас покорнейше прошу, ваше сиятельство, попросить Молоствова, чтобы он меня принял под свою защиту. Если этого вам сделать будет нельзя, то прошу вас пришлите мне к нему письмо. Я прошу вас не ради того, чтобы через губернатора выиграть что-нибудь подлым образом, — я не способен на подобные штуки, — а чтобы, в случае нужды, я имел возможность пойтить к своему начальнику и объяснить ему: что? и отчего? и чем помочь? Ручаюсь вам наперед, что я вашу рекомендацию собой не очерню; и прежде не имел я буйного характера, а теперь и вовсе стал смотреть на наши дела житейские и холодно и спокойно.

То дело, по которому я ездил в Петербург и которым беспокоил вас много раз, совершенно изгажено. Киселев не захотел сделать ничего, и я потерял с этим делом пять тысяч рублей. Можно было бы его и теперь еще поправить, если б в нашей палате был управляющий хороший человек. А то, вы знаете уж его, что я об нем вам говорил; — он таков и есть; и дела идут по прежнему: не лучше — а хуже. Жаль, что я не выпросил у вас к нему письма; — я б сходил бы к нему раз шесть, посмотрел бы этому праведнику в глаза поближе. Но знать, Бог им судья! Кто болен от природы, того вылечить, видно, ничем нельзя.

С истинным моим почтением искренно вас любящий и уважающий, вашего сиятельства покорнейший слуга

Алексей Кольцов.

61 В. Г. Белинскому

25 марта 1841 г. Воронеж.

Милый Виссарион Григорьевич! Браните вы меня, что долго я к вам не писал. И как не бранить, не сердиться; сколько времени прошло, как я оставил вас, а сколько писем написал — стыдно сказать. Человек — воздух, мечты, желанья — им нет границ, а действительность — грязная земля, груба и тяжела; и горе, — кто враждует с нею, и счастлив, кто победит ее, и умер тот, кто уступить ей. Давно я начал этот бой, долго бился с ней, и чуть-чуть она меня не срезала; но, видно, еще не судьба моя, не время еще паденья.

Живя в Москве, кончив порядочное дело, писал к отцу об нем, и от него получил письмо — гадкое письмо. Но я бы ему не поверил, — но оно мне лишь объяснило то, что у него было заметно давно. Оно меня убило, до того убило, что я потерялся весь, и больше месяца прожил в Москве без всякого дела; не знал, что делать, на что решиться: нищенствовать ли? оставаться в Москве, или ехать к вам в Питер, или в Воронеж? Но при одной мысли ехать в Воронеж грусть убивала душу; и чорт знает уж как собрался и поехал.

Дома отец принял меня холодно; после, дня через два, затеялся у нас с ним разговор, в котором, как сын и человек, я высказал ему все. Но это все мне нисколько не помогло, а только усилило мою к нему ненависть; он так был в эту пору гадок, низок и пошл, что вы гаже его не можете себе представить человека. Подробно всего не хочу вам рассказывать, — долгая история, — и она меня нестерпимо мучить. Я потерял к нему с тех пор всякое уважение; он на меня смотрит, как на человека подозрительного и мешающего ему действовать по произволу.